возвращались в нашу опустевшую убогую комнату.
По дороге мы увидали на пыльной улице маленького бездомного осленка. Как это могло случиться? В то время осленок недешево стоил на рынке. Я плакала, обнимала и гладила этого осленка. У меня слились воедино этот маленький бездомный осленок, тощий и голодный, с глазами, полными невыразимой тоски, и я, только что проводившая маму. А Москва казалась недостижимой и бесконечно далекой. Словно заперта страшным замком войны.
Но вот, наконец, наступил долгожданный день: мы получили документы и могли возвратиться в Москву.
Поезда были переполнены, плотная толпа осаждала каждый вагон. Папа просунул меня в окно. Окна были большие, рамы опущены. Духота, жара. Потом я увидела в конце вагона папу. Как-то все протиснулись в узкие двери и теперь искали место, где бы присесть.
Наконец поезд тронулся, и я испытала забытое за войну чувство внезапного счастья. Проплыли станция и деревья, покрытые тройным несмываемым слоем пыли.
Я ехала на третьей полке, под самым потолком вагона. Было душно, я обливалась потом. Но все это не имело значения. Ведь я ехала в Москву, к маме.
По дороге многие покупали соль, – это было единственное, что продавалось на станциях. Кто-то сунул серый грубый мешок с солью на мою третью полку. Я сжалась в комочек на самом краю и уснула. Видимо, во сне я распрямилась и свалилась прямо на спину какого-то солдата, который, согнувшись, сидя, спал на нижней полке. Он помог мне снова забраться наверх.
Но постепенно исчезли мертвые волны пустынь, появились озерца травы и кусты. В вагоне стало просторней, кое-кто сходил на промежуточных станциях. Исчез мой сосед по полке – сыроватый мешок с солью. Днем я спускалась вниз и с жадностью смотрела на живые зеленые перелески. Иногда мы пропускали военные эшелоны. Но это было не так часто, ведь мы тоже ехали на запад.
Я извелась от нетерпения, подъезжая к Москве. Кто нас встречал на московском вокзале – не помню, но мамы не было. Она неважно себя чувствовала. Но она прислала мне бутерброд: тонкий кусок белого хлеба, которого я ни разу не ела за время войны, и уж совсем невозможное лакомство – два кружочка любительской колбасы.
Наконец мы приехали домой, я увидела маму. Она странно изменилась. Осунулась, была болезненно бледна. Появились новые, незнакомые мне морщинки. Но она была весела, ровна. От нее исходил утраченный на какое-то время, но такой знакомый мне особый свет.
Скоро выяснилось, что кроме нескольких тонко нарезанных кусков черного хлеба, сэкономленных к нашему приезду, еды в доме нет.
Папа и дядя Сеня постарались на другой день получить карточки: все те же иждивенческие 400 граммов. Дяде Сене – 800.
В нашей квартире жили чужие люди, в основном с верхних этажей, куда не подавали воду и газ.
Уехала из нашего дома Маргарита Осиповна Алигер. В ее квартире теперь жил сын композитора Фельдмана Игорь с больной матерью.
Рука останавливается. Надо проститься с Маргаритой Осиповной. Она получила квартиру
