Прохору Тупицыну снился в последнее время один и тот же неприятный сон. Будто бы он попал в сумасшедший дом. Странное и неприятное было не в самом факте. Такое с людьми случается. Никто, как говориться, не застрахован. Ненормальное и обидное заключалось в том, что он был в этом сне совершенно нормальным. И все в сумасшедшем доме это понимали. И врачи и, главное, все до единого пациенты. И поскольку эти пациенты чувствовали неестественность его положения, они, когда Прохор проходил мимо, навинчивали пальцем у виска. И тогда он чувствовал себя единственным сумасшедшим в этом бедламе. Вот это и было самое обидное. Просыпался Прохор с томительным предчувствием, что история с этим сном просто так не кончится, что сон этот окажется в руку. Так оно и вышло.
С другой стороны, Прохор и в самом деле был человек не совсем обыкновенный. Весь распорядок его жизни был распланирован так, что бодрствовал и жил он, в основном, ночью. Потому что обходить пути в подземке можно было только тогда, когда метро замирало, поезда уходили, как уставшие люди, вздремнуть в депо. Пережидали там короткое время, чтобы опять закрутиться в своей бесконечной шумной карусели. Был ли смысл в этой жизнеутверждающей канители, поездам не дано было знать. Они подчинялись воле людей, а угадать цель этой сокрушительной воли не всегда удавалось и самим людям. Просто жизнь была заведена и не могла остановиться. Поезда были символом этого неоспоримого порядка.
Этот образ жизни и сделал из Прохора Тупицына существо сумеречное, вроде мирного безобидного нетопыря. Работа его, путевого обходчика, продолжалась до той поры, пока на станциях не появлялись первые поезда. Вагоны заполнялись чуждым ему дневным народом. Угрюмая невыспавшаяся Россия начинала в этот час новый свой бесцельный, как казалось Прохору Тупицыну, день.
Впрочем, Прохор об этом мало задумывался. Просто ему было не по пути с этим народом. И он был к нему вполне равнодушен. Он даже и не любил эти утренние поезда, потому что начинал чувствовать неосознанную тяжесть поверх желудка, там, где, как Прохору представлялось, обитала его душа.
Если бы Прохор мог осознанно задуматься, он, конечно, мог бы разгадать причину этой тяжести. Причина была в лицах. Ни за одно нельзя было зацепиться взглядом. В метро его по временам охватывало нечто, похожее на ужас. Нельзя сказать, что ночной обходчик путей Московского метрополитена Прохор Тупицын был такой уж тонко организованной натурой, но и он чувствовал, что не может, порой, отличить одно лицо от другого. Как в театре бездарных масок. Если он закрывал глаза, ни одного попутного лица не мог вспомнить. Заклятие ординарности сделало их неотличимыми. Инстинктивный же страх его заключался в том, что и он казался себе таким же. Неотчётливо, но сознавал он, что и его лицо, тем, кто через секунду выйдет из вагона, не вспомнится никогда. Выходило, что люди без лиц не существовали вовсе. И тогда Прохор пугался, будто ехал среди призраков.
На душе становилось тяжело, душа давила на желудок и Прохору опять хотелось выпить…
Это было то, что более совершенная натура, подумав, назвала бы кошмаром заурядности, осознавать который и есть самое тяжкое дело и от чего чаще всего у впечатлительного русского человека случаются запои….
Он поднимался на свет Божий и глазам его, привыкшим к темноте, подобно взгляду названного ночного зверя лемура, этот Божий свет казался ослепительным. Прохор спешил домой, в сумрак кухни, где, почти не видя жены, ел щи, а потом шёл в спальню, каковой была вся их однокомнатная квартира. Тут ему становилось спокойнее и он, смежив глаза, впадал в забытьё, опять же как упомянутое уже ночное животное, почти до той поры, когда для него опять начиналась пора подземной жизни.
Теперь ответьте мне, можно ли человека, который каждое утро возвращаясь домой испытывает подобные чувства, считать вполне нормальным?..
Жесть начинается
И вот теперь главное о Прохоре Тупицыне. В тот кошмарный день Прохор, ни с того ни с сего, крепко выпил. Никто его к этому не принуждал, не было к тому никаких житейских резонов. Только вдруг он почуял, что в тех обстоятельствах, в которых он вскоре окажется, ему лучше бы быть слегка контуженным, чтобы не поддаваться, прости, Господи, действию когнитивного диссонанса, как выражаются даже и прилюдно профессора медицины. Чуткий к подступающему ночному кошмару лемур, живущий у него внутри, подсказал безошибочное средство. Прохор посетил пивную «Голубой Дунай», по поводу названия которой, надо думать, не раз перевернулся в гробу бессмертный композитор Штраус. С ним (с Прохором, конечно, а не со Штраусом) была купленная по дороге четвертинка водки. Заказав кружку пива, Прохор первым делом отпил из неё соответствующие двести пятьдесят граммов, влил туда животворящую влагу из игрушечной бутылки и в три приёма, чтобы прочувствовать всю сладость момента, выпил незамысловатый коктейль, известный у знатоков и ценителей, исповедующих этот своеобразный низменный гедонизм, под именем «ерша». Заметим при этом, что Прохор вовсе не был большим пьяницей. Почему он позволил себе сегодня перед работой столь явную и недопустимую вольность можно объяснить только уже начавшимися
