времени, звёздного крошевабудущий ткач ворожит полотно.
И средь былого рассеянный гроздьями,
вдруг собираемый в честный узор,
так появляешься ласкою позднею,
голос, вплетённый в натруженный хор.
Песнею песнь, припасённый за теменем,
ищешь от тёмного леса ключи —
почвы под разумом, памяти, имени —
в правду разверстую жадно звучи…
А что тут делать с лесной поговоркою,
тишью домашней и радостью горькою,
жизнью, с которою впредь суждено, —
гордое, страшное, гулкое, зоркое,
самое прошлое – знает одно.
Оговорчивый текст молитвы…
Оговорчивый текст молитвы
в доверительной стыдобе́
по листку, как по зубу бритвы,
иногда я читал себе.
Спотыкаясь в старославянском,
возбуждая свою вину,
растолковывал я пространству
задушевную слабину
и, в конце, где припасть пришлось бы,
сургучовый «аминь» трубя,
что-нибудь вроде личной просьбы
добавлял я и от себя.
Не по писанному в скрижалях,
а о том, как сейчас живу, —
о залётных своих печалях
и несбывшемся наяву.
И молчали в кромешной зоне
не роддом, не кривой погост
и не старец на зыбком фоне —
эпидемия крепких звёзд,
не давая почти ответа,
отчего так беда густа,
намекая на то, что это
предрассветная суета.
И стихала душа, как битва,
и, прощая, была права
унизительная молитва —
несговорчивые слова.
Ты, народ, что всё пришлый кряжистый…
Ты, народ, что всё пришлый кряжистый
сухожилистый продувной,
прикрывающий лица скважистой
загорелою желтизной,
нагрузи, кто в волненье пристальном
твой цветистый словарь порвёт
из шипящих с беззубым присвистом
и клубящихся вдаль широт.
Я люблю всё родней и спутанней,
как ты дышишь и тащишь впрок
и рысистой порою утренней
натираешь асфальт дорог,
бдишь на стрёме, живёшь с оглядкою,
терпишь смерть, а случись беда,
то с протянутой входишь шапкою
в подающие города.
Пусть из речи и почвы – тело нам,
ты, чей колос и хвост трубой,
что б ни сказано, что б ни сделано, —
уродящийся сам собой;
как бы ни были переполоты
голоса, а душа смурна,
только живы и только молоды
говорящие семена.
A visitor
Худой и отроческий, он входил неприметно,
мягко здоровался, заглядывая в лица,
интересовался «как жизнь», садился в углу,
шуршал журналом и тихо присутствовал.
Не выговаривая
