рояль и сыграл ему те две мазурки, которые тот играл на святках. Машевский поднял его на воздух, расцеловал пахнувшую, как у всех мальчиков, птичьими перьями голову…
С этого дня Фанни стала собирать исписанные Пьером клочки бумаги, его старые тетрадки, какие-то залитые чернилами черновики: она думала, что все это может когда-нибудь пригодиться, лет через пятьдесят, когда она будет древней старухой и вернется во Францию, а он будет пожилым и знаменитым господином! Кто знает! Тем более что в скором времени ей угрожала разлука с ее питомцами.
В сентябре 1848 года боткинской жизни пришел конец. Еще в феврале Илья Петрович вышел в отставку с пожалованием ему пенсии и чина генерал-майора. Он думал о частной службе, об управлении заводами наследников Яковлева в Алапаеве, а пока что надо было ехать для переговоров в Москву и Петербург, да и Николая пора было определить в учебное заведение. При обоих младших была бонна, Фанни становилась ненужной, и она это сама отлично понимала. Она перешла к помещикам Нератовым и в день отъезда Чайковских из Воткинска, рано утром, когда дети еще спали, выехала со своим сундучком со двора. Она не хотели ни их слез, ни своих собственных. Она увозила с собой “музей Пьера”, который решила сохранить, пока будет жива, ей казалось, что она непременно когда-нибудь с ним встретится.
В предотъездных хлопотах дети едва успели заметить ее отсутствие. Забежала проститься Марья Марковна, тетушка и “сестрица”, оставшиеся в Воткинске, заливались слезами. На первой же остановке – в Сарапуле – Пьер непременно захотел написать Фанни, но от горя сделал столько “чернильных ташей”, что письма не послал.
Москва встретила их холерой, от которой едва не умерла молоденькая бонна Ипполита и Саши; дела пошли не так гладко, как предполагалось; Александра Андреевна бывала в бегах весь день, и за детьми смотрела Зинаида. Наконец прибыли в Петербург. Был уже ноябрь месяц. Квартиру сняли на Васильевском острове – целый день обнимались с давно не виданными родственниками, Чайковскими и Ассиерами, показывали детей, умилялись. Одиннадцать лет отсутствия разбудили горячие родственные чувства, особенно в Илье Петровиче, который к старости становился все более чувствителен.
Но Петербург для Пьера оказался не столь счастливым, как для родителей, Зины и Коленьки. И его, и Николая отдали немедленно в пансион Шмеллинга, и это было так непохоже на то, чем он жил до сих пор, что он и сам как бы спешил измениться. Надо было драться с товарищами – он дрался, надо было выводить учителей из терпения – он с удовольствием выводил. Учебный год был давно начат, надо было догонять класс, при полном безучастии окружающих. С восьми утра до пяти вечера просиживали мальчики в пансионе, а вечером готовили уроки в темноватой и тесноватой квартире в доме Меняева, до самой полуночи. Оба к Новому году исхудали и вытянулись. А тут еще настоящие, серьезные уроки музыки с учителем Филипповым, первые преодоленные пианистические трудности… Это – сон? И он проснется в Воткинске, в снегах, рядом с Фанни, в детской, под лампадой.
