да. Всё это в совокупности оглупляло и унижало, заставляло совершать постыдные поступки.
Так и родились эти воспоминания – ПРО всё про это, ПРО то, что было.
Конечно, перед вами не буквальные воспоминания, а несколько вольные, местами немного изменённые картины той жизни. За ними стоит вся та страшная, а местами нелепая правда, о которой и хотелось бы сказать. Да просто выкрикнуть хотя бы пару честных слов. За героями моих рассказов стоят вполне реальные люди, но, чтобы избежать излишних упрёков, я изменил имена отдельных лиц. Впрочем, тот, кто был рядом со мной в разные периоды моей жизни, легко догадается, о ком идёт речь.
Про
Убожество окружающей жизни в те годы было полнейшим. Неразвитость не имела конечного предела. Народились целые поколения, зомбированные системой, которым эта скотская жизнь даже нравилась, – они не представляли себе другой.
Я помню, как наш психованный директор школы Попенченко (его контузило в голову во время войны, и на него периодически накатывали немотивированные приступы ярости и гнева) гонял по коридорам несчастных словачек (у нас учились дети дипломатов из соцлагеря), у которых были юбки выше колена.
Шёл сентябрь 1968 года, только что мы ввели танки в Чехословакию, и произошла крутая замена всех чехословацких дипломатов и работников Совета экономической взаимопомощи – СЭВа. Заменяли чехов на словаков – почему-то наши правители считали, что словаки нам симпатизируют больше по сравнению с чехами.
И вот в нашей замечательной школе появились новые ученики и ученицы. В первых числах сентября они просто жались по стенкам – как потом признавались, они дико боялись, что страшные и гадкие русские их будут бить ежедневно. Мы же ничего не соображали по поводу августа 68-го и удивлялись их пепельно-серому виду. Но затем, поняв, что мы – беззлобные идиоты, они осмелели и начали вести себя более раскованно. Не прошло и месяца, как вчерашние скромницы с большим удовольствием стали напяливать на себя европейские шмотки. А мы все ходили строем в нашей идиотской совковой школьной форме. Могу себе представить, какими уродами мы выглядели в их глазах.
Но недолго музыка играла! Наш славный Попенченко решил постоять за честь и славу Родины. И однажды мы услышали страшный ор в дальнем конце коридора, а скоро увидели мчащихся с хохотом злосчастных словачек, за которыми вприпрыжку бежал (редкое зрелище!) наш директор, брызгая слюной. На ходу он орал: «Чтоб немедленно возвращались домой и переоделись в приличные одежды! Ишь, распустились, понимаешь ли! Немедленно!» Мы подобный галоп обычно наблюдали, когда двоечник Ларионов гнался за подружками Зайнутдиновой и Лопахиной. Красивые были девчонки – любил Ларионов их полапать на виду у всех, и те обычно бегом спасались от него, удирая в женский туалет, чуть ли не на каждой перемене. А тут наш Попенченко и шестеро словачек! Может, у него то же взыграло, что у Ларионова?
Хотя, скорее всего, нашего бедного Попенченко подсознательно раздражало непозволительное для социализма чувство внутренней свободы и независимости, которым сплошь были заражены эти «отвратительные» словачки в совокупности с болгарами, венграми, немцами и прочими демократами, волею случая занеcёнными в нашу обычную среднюю школу. Он, Попенченко, должен был стоять насмерть, как на том последнем рубеже, на Курской дуге, где осколок вдарил ему в голову. И он стоял! Об этом он нам каждый раз повторял как заклинание, на каждом уроке истории, которые вёл. Не важно было, шла речь о древнем Киеве или о крестовых походах, наш славный Попенченко всё равно выруливал на Курскую дугу и, потрясая огромными кулаками над головой, орал, вновь брызгая слюной, как мы сломали хребет фашистской гниде у Прохоровки, как он лично поджёг два танка, пока не трахнул его по башке тот вражеский осколок.
Это нас ужасно забавляло – ещё бы! Хоть одно небольшое регулярное развлечение среди полного идиотизма школьной жизни. И это для меня, зубрилы и липового отличника, тоже было забавным, пока одна из словачек, Яна Блиттерова, сидевшая со мной за одной партой, не потеряла терпения и не сказала шёпотом:
– А мой дядя на той Курской дуге подносил снаряды немцам, артиллеристам…
И она тут же испугалась своей смелой откровенности и замолкла до конца урока. А я, потрясённый, только мгновение спустя сообразил: да ведь именно тот снаряд и трахнул нашего Попенченко по голове, отчего он и стал психопатом! Но погодите, а почему Янин дядя оказался на Курской дуге? Как же так? Или он был предателем? Пособником немцев? Я опасливо покосился на Яну (а Попенченко всё продолжал орать про своё солдатское мужество и советский героизм) – как же её папа, родственник предателя, смог проникнуть в СЭВ и работать здесь, в Советском Союзе?
Володя Топча, наш другой словацкий одноклассник, к которому мы все дружно ходили после уроков домой попить апельсинового сока, отнёсся к услышанному явно как к чему-то очевидному. (Попить у него апельсинового сока, между прочим, было всегда нашим заветным желанием – ничего подобного в наших вонючих магазинах тогда не продавалось,
