или же останавливала учителя: «Не заставляй его много говорить, ты утомишь ему горло».
Пуле уже минуло пятнадцать лет, но по умственному развитию он оставался невежественным и пустым ребенком. Однажды вечером барон завел речь о коллеже. Жанна тотчас же разрыдалась.
– На что ему знания? – говорила мать. – Мы сделаем из него сельского хозяина, дворянина-землевладельца. Он будет возделывать свои земли подобно многим другим дворянам. Он будет счастливо жить и стариться в этом доме, где мы жили до него и где мы умрем. Чего же больше желать?
Но барон качал головой:
– А что ответишь ты ему, когда он в 25 лет скажет тебе: «Я ничто, ничего не знаю – и все из-за тебя, из-за твоего материнского эгоизма. Я не способен работать, сделаться чем-либо, а между тем я не был создан для этой безвестной, жалкой и до смерти скучной жизни, на которую обрекла меня твоя безрассудная любовь»? (…) Жанна, ты не имеешь права распоряжаться этой жизнью. То, что ты делаешь с ним, низко и почти преступно: ты жертвуешь своим ребенком во имя личного счастья.
Закрыв лицо руками и неудержимо рыдая, она лепетала сквозь слезы:
– Я была так несчастна… так несчастна! Теперь же, когда я нашла успокоение вблизи сына, его у меня отнимают. Что будет со мною… совсем одинокой… теперь?»
(Вот здесь Жанна «проговаривается», сообщая нам истинные мотивы своего гиперопекающего поведения – хотя навряд ли осознает их сама. Сын для нее – «грелка», призванная спасти ее от одиночества и вознаградить за пережитые несчастья. Но ведь Жанна – взрослая женщина, и обустройство своей жизни, в том числе и эмоциональной, – именно ее зона ответственности.)
Далее Жанна чуть ли не каждый день ездит к сыну в колледж, просиживает там часами. Поль же предсказуемо балбесничает, регулярно остается на второй год.
«Ему уже исполнилось двадцать лет. Хотя Поль был на целую голову выше матери, она продолжала обращаться с ним как с ребенком, допрашивая его: «Пуле, не озябли ли у тебя ноги?» А когда он после завтрака прогуливался у подъезда с папироской в зубах, она открывала окно, чтобы крикнуть ему:
– Умоляю тебя, не ходи с непокрытой головой, ты схватишь насморк».
А вот как Викентий Вересаев в рассказе «Миллионерша и дочь» описывает воспитание в том же духе девочки:
«Валиной дочке Кире было пять лет. Все ее прихоти мать исполняла беспрекословно, строго следила, чтобы девочка не получала темных впечатлений. Раз Кира, объевшись шоколадом до отвала, бросила большую плитку в ночной горшок (няню, однако, не угостила). Потом для забавы начала спускать в щель пола серебряные рубли. Няня стала ей говорить о бедных детях, которым было бы можно отдать шоколад и помочь рублями. Услышала это, Валя и пришла в бешенство. Распушила няню и предупредила, что рассчитает ее, если еще раз услышит, что она рассказывает Кирочке о бедных, о несчастьях, о болезнях.
(…)
Другой раз Валя зашла к Юлии Сергеевне и, заливаясь смехом, рассказала:
