всеми его многочисленными демонами. Колониальная Америка встает со страниц как живая – Маккаммон воссоздает маленький уголок прошлого с удивительной, болезненной ясностью. Бурная мелодрама центрального сюжета покоится на крепком основании. Перед нами увлекательнейшее чтение от рассказчика мирового класса…
Параллели с «Именем розы» Умберто Эко неизбежны – только динамика отношений между мировым судей Айзеком Вудвортом и его секретарем Мэтью Корбеттом выстроена не так, как между Вильгельмом Баскервильским и Адсоном, а с точностью до наоборот: более сильной личностью оказывается не наставник, а ученик.
Глава первая
Постепенно оба путника поняли, что тьма застигнет их на лесной дороге, если вовремя не подыскать какое-нибудь укрытие. Такой денек мог бы прийтись по нраву разве что жабам да лысухам, а у представителей рода людского аж душа цепенела под этим низким серым небом и промозглым дождем. По заверениям и прогнозам погодных календарей, маю полагалось быть если и не беззаботно-веселым, то хотя бы щедрым на свет и тепло месяцем, но этот май уподобился мрачнолицему скряге, из экономии норовящему погасить все свечи даже в церкви.
С толстых ветвей, переплетавшихся в сорока футах над дорогой, струилась дождевая вода. Листья древних дубов и вязов, как и хвоя величавых сосен, казались скорее эбеново-черными, нежели зелеными; массивные стволы обросли длинными бородами мха и бурыми вздутиями древесных грибов размером с кулачище кузнеца. Как-то даже язык не поворачивался назвать дорогой то, что тянулось под ветвистым сводом; это больше походило на широкую грязевую нору со стенами цвета застарелой коросты, по ходу движения возникавшую из тумана, чтобы тотчас исчезнуть в тумане за спиной.
– Но! Н-но! – повторял возница, погоняя пару измотанных кляч, которые плелись в южном направлении, выпуская из ноздрей клубы пара и надсадно поводя костлявыми боками, когда деревянные колеса глубоко увязали в грязи.
Под рукой у возницы был небольшой, но сильно жалящий кнут, которым он, впрочем, не пользовался. Лошади – вместе с фургоном позаимствованные в муниципальных конюшнях Чарльз-Тауна[1] – и без того тянули что было сил. Под насквозь промокшим тентом из коричневой мешковины, за козлами из грубо отесанных сосновых досок, уже всадивших не одну занозу в седалища путников, хранился багаж: два разномастных сундука, дорожный несессер и коробка с париками. Многочисленные царапины и вмятости на всех этих предметах свидетельствовали о перипетиях частых разъездов.
Гром рокотал прямо над их головами. Лошади с чавканьем вытягивали копыта из дорожного месива.
– Н-но, шевелись! – прикрикнул возница без всякого воодушевления и так неловко щелкнул вожжами, что избежал ссадин на собственных руках лишь благодаря холщовым перчаткам.
После этого он долго сидел молча, а капли дождя продолжали стекать с полей его раскисшей треуголки на иссиня-черный касторовый сюртук, уже порядком отяжелевший от впитанной влаги.
– Подменить вас, сэр?
Возница взглянул на товарища по несчастью, готового взять бразды в свои руки. Даже при очень богатом воображении трудно было бы найти между ними хоть что-то общее. Вознице было пятьдесят пять лет, а его спутнику едва исполнилось двадцать. Старший был широк в кости, при багровом лице и массивной челюсти, а его густые седоватые брови подобно брустверам редута нависали над ледянисто-голубыми глазами, дружелюбия в которых было не больше, чем в дулах заряженных пушек, глядящих из амбразур. Что до носа возницы, то деликатный англичанин назвал бы его «не обделенным размерами», а бесцеремонный голландец не преминул бы пройтись насчет ищейки-бладхаунда, предположительно затесавшейся среди предков его обладателя. Подбородок воистину скульптурной формы, казалось, был вытесан из цельного кирпича с добавлением ямочки, в которую запросто поместилась бы мушкетная пуля. Обычно это лицо было чисто выскоблено тщательными проходами бритвы, но сейчас на нем уже проступала щетина цвета соли с перцем.
– Да, – сказал возница. – Сделай одолжение.
Он передал вожжи соседу (каковые обмены случались уже многократно за последние несколько часов) и начал разминать затекшие пальцы.
Аскетичному, вытянутому лицу молодого человека явно был привычнее свет кабинетных ламп, нежели лучи солнца. Он был худ, но не хрупок – под стать упругой и гибкой садовой лозе. Наряд его состоял из тупоносых башмаков, белых чулок, оливкового цвета бриджей и облегающей коричневой куртки из дешевого казимира[2] поверх белой полотняной рубашки. Заплаты на коленях бриджей и на локтях куртки обновлялись как минимум не реже, чем аналогичные заплаты на одеянии его спутника. Шерстяная шапка мышиного цвета покрывала тонкие черные волосы, недавно остриженные почти под корень в процессе борьбы со вшами, заполонившими Чарльз-Таун. Все в этом юноше – нос, подбородок, скулы, локти, колени – казалось составленным
