метра в длину, если считать со всеми ногами. Заброшенный в лодку штормовой волной, он тоже не мог сообразить, где это вдруг очутился.
Выхватив из-за голенища нож-наваху, Агила хотел было отрубить щупальца, обвившие руку, и вышвырнуть осьминога за борт.
– Эй! – хрипло крикнул Гереро. – Остановись!
И это были первые слова, прозвучавшие над морем в тот тишайший день Преображения.
Возможно, слышимость в те времена была немыслимая. Или голос Гереро имел особенную лёгкость и летучесть. А может быть, всё дело в чуткости уха жреца.
Как бы то ни было, но в пятидесяти милях к западу от одинокой лодки человек в птичьей маске, встречавший солнце в храме на вершине белокаменной пирамиды, услышал их и вздрогнул.
А через какое-то время и Гереро с Агилой и даже осьминог встрепенулись в лодке – вопль жреца пронёсся над ними, как дальний раскат грома.
Но небо было безупречно ясным, и солнце надолго замерло в зените, превращая морскую бирюзу в золото, а потом быстро-быстро покатилось к закату, словно навёрстывая упущенное время.
Хотелось надеяться, что всё самое страшное позади.
Хотя слишком часто за чудесное спасение приходится расплачиваться всю жизнь.
То есть сама жизнь изменяется до неузнаваемости. Так что начинаешь сомневаться, было ли спасение, или ты уже на другом свете. На каком-то совершенно новом.
Впрочем, и до него ещё надо добраться, поскольку вокруг ни намёка на землю. А парус разорван и вёсел нет.
Пятое солнце
Рыжебородый Гереро смотрел на жизнь легко, а лицом напоминал радостно-цветущий подсолнух.
– Неизвестно, сколько дней мотаться нам по морю, – сказал он. – Так что этот осьминог послан самим небом…
Агила мрачно поглядел в осьминожий глаз.
«Очень смышлёный этот головоногий. Кажется, догадался о своей судьбе, но не ропщет! А нам-то какая доля уготована? Можно представить!»
День они провели в молчании. Да и о чём говорить под палящим солнцем среди бесконечной солёной воды?
А думали об одном – к берегу жизни их прибьёт или к берегу смерти. Всё зависело от того, в какое течение попадут, и с какой стороны будет ветер.
То и дело они смачивали обрывки паруса и укрывали головы. На время мрачные мысли уходили. Но парусина быстро высыхала.
К вечеру, когда солнце стремительно погружалось в море, а на небе уже появился полупрозрачный, в виде ониксовой чаши, месяц, Агила, не глядя осьминогу в глаза, отсёк два щупальца.
Пока моряки жевали их, вытягивая соки, щупальца извивались – касались щёк и носа, постукивали по лбу и путались в бороде.
И ночь под странно перевёрнутыми созвездиями была беспокойна, словно тоже змеилась и петляла, унося своим потоком лодку в бесконечные дали, куда-то в сторону Млечного пути, истекавшего из лунной чаши.
И взошло
