Да будь мы ягуарами, и то бы не сладили с великаном Некоком…
– Вы справитесь, братья-майя! – окликнуло их дерево Чичуаль. – Ослепите его! Он не вынесет света!
Кролики поспешили на помощь. Тепескуитли сражался, как мог. Он не был умелым воином. Старался зацепить Некока когтями, а на его кожаный панцирь обрушивались страшные удары топора. И филин зловеще ухал в беззащитные уши.
Ламат прыгал вокруг, не зная, чем помочь. В отчаянии подскочил так высоко – до самой Луны! И тогда сообразил, что делать. Выкатил Луну из земной тени. И когда она показалась на небе во всей красе – полной и яркой, – свет её ударил прямо в зеркало Некока-Яотля!
Ой, как взревел великан. Скорчился, будто сухой лист в костре, и превратился через миг в жалкого хромого койота – духа сомнений, который крадёт у человека лицо.
Тепескуитли после битвы, как ни старался, да так и не смог стянуть кожаные доспехи – носит их и поныне в память о великом сражении. Уже не кролик, а броненосец. Но вечерами он частенько поглядывает на восходящую Луну, где видит своего братца Ламата. Иной раз можно услышать, как они беседуют, вспоминая старые славные времена.
– Ну а дерево Чичуаль вскормило ещё множество отважных и добрых братьев-майя. Всегда найдутся защитники дерева-кормильца, – улыбнулась бабушка Сигуа, поглядывая на Балама и Бошито.
Они, впрочем, едва слушали. Кажется, их совсем не взволновала судьба каких-то кроликов и старого дерева.
Они были буйные с детских лет – ни в отца, ни в мать. Может быть, где-то в сельве на перекрёстке дорог злые лысые тётки колдовали в час их рождения, чтобы навести порчу и грех. Это случалось в те времена.
А родились Балам и Бошито настолько милыми, пригожими, что даже подозрительно. Такими вызывающе красивыми бывают цветы-хищники.
Но день ото дня дурнели. Чем старше, тем страшнее становились. Как будто проступали их подпорченные души.
Особенно у Балама, лицо которого к пятнадцати годам могло защитить, как говорится, его самого и его дом, настолько исказилось и было отталкивающим, – похожим на морду летучей мыши.
Если бы отец уделил детям немного времени, то, возможно, и разобрался, что с ними приключилось и когда именно это началось.
Но Чанеке бесконечно горевал о своей умершей жене, о любимой Бехуко.
Молитва с шипами
Когда Чанеке засыпал, приходила к нему Бехуко.
Она садилась рядом, но молчала, и только слёзы лились ручьём из её глаз. Даже слышно было, как они журчали, скатываясь по щёкам на грудь.
И среди белого дня этот звук, словно заунывный дождь, который проникает сквозь любую крышу, не оставлял Чанеке.
Когда Бехуко была жива, он и не понимал, насколько её любит. Или просто сомневался.
Часто совсем забывал о ней, как о домашнем очаге, который горит ровным пламенем
