цати лет. Его серые близорукие глаза глядят рассеянно; он не всматривается пристально ни в людей, ни в предметы. Лицо его кажется утомленным, а губы часто складываются в слабую улыбку, не то лениво-равнодушную, не то насмешливую. Движения его вялы, голос незвонок. Он порою производит впечатление человека, который думает о чем-то, чего никому не скажет.
– Скучно… Жить скучно, – сказал он, и разговор, казалось, интересовал больше Клавдию, чем его.
– Кто же заставляет вас жить? – быстро спросила Клавдия.
Логин подметил в ее голосе раздражение и усмехнулся.
– Как видите, пока еще не сумел избавиться от жизни, – ленивым голосом ответил он.
– А это так просто! – воскликнула Клавдия. Зеленоватые глаза ее сверкнули. Она засмеялась недобрым смехом.
– Просто? А именно? – спросил Логин.
Клавдия сделала угловатый, резкий жест правою рукою около виска:
– Крак! – и готово.
Ее узко разрезанные глаза широко раскрылись, губы судорожно дрогнули, и по худощавому лицу пробежало быстрое выражение ужаса, словно она вдруг представила себе простреленную голову и мгновенную боль в виске.
– А! – протянул Логин, – Это, видите ли, для меня уж слишком просто. Да ведь этим и не избавишься ни от чего.
– Будто бы? – с угрюмою усмешкою спросила Клавдия.
– Есть запросы, жажда томит, не унять всего этого огнестрельным озорством… А может быть, просто ребяческий страх… глупое, неистребимое желание жить… впотьмах, в пустыне, только бы жить.
Клавдия взглянула на него пытливо, вздохнула и опустила глаза.
– Скажите, – заговорил опять Логин после короткого молчания, – вам жизнь какого цвета кажется и какого вкуса?
– Вкус и цвет? У жизни? – с удивлением спросила Клавдия.
– Ну да… Это же в моде – слияние ощущений…
– Ах, это… Пожалуй, вкус – приторный.
– Я думал, вы скажете: горький.
Клавдия усмехнулась.
– Нет, почему же! – сказала она.
Старые вязы наклоняли ветви, словно прислушиваясь к странному для них разговору. Но не слушали и не слышали. У них было свое. Стояли, безучастные к людям, бесстрастные, бездумные, со своею жизнью и тайною, а с темных ветвей их падала, как роса, отрясаемая ветром, прозрачная грусть.
– А цвет жизни? – спросил Логин.
– Зеленый и желтый, – быстро, не задумываясь, с какою-то даже злостью в голосе ответила Клавдия.
– Надежды и презрения?
– Нет, просто незрелости и увядания… Ах! – воскликнула она внезапно, как бы перебивая себя самое, – есть же где-то широкие горизонты!
– Нам-то с вами что до них? – угрюмо спросил Логин.
– Что?… Душно мне – и страшно… Я заметила у себя в последнее время дурную повадку оглядываться на прошлое…
– И что же вам вспоминается?
– Картинки… милые! Детство – без любви, озлобленное. Юность – муки зависти, невозможность желаний… крушение надежд… идеалов! Да, идеалов, – не смейтесь, – были все-таки идеалы, – как ни странно… Вперед стараешься заглянуть – мрак.
– А над всем этим кипение страсти, – сказал Логин неопределенным тоном, не то насмешливо, не то равнодушно.
Клавдия задрожала. Ее глаза и потемнели, и зажглись бешенством.
– Страсти? – воскликнула она сдавленным голосом.
– Конечно! Вас томит не жажда истины, а просто, выражаясь грубо и прямо, страсть.
– Что вы говорите! Какая страсть? К чему?
– Неопределенные порывы, чувственное кипение… возраст такой, – да и пленено юное сердце демоническою красотою очаровательного скептика.
– Вы про Палтусова?.. Если б вы знали, чем он был в моей жизни! Если бы вы могли это себе представить.
– Развивателем?
– Оставьте этот тон, – раздражительно сказала Клавдия.
– Простите, я не нарочно, – ответил Логин искренним голосом.
– Когда еще я была девочкою, – страстно и торопливо заговорила Клавдия, – когда он еще обращал на меня внимание не больше, чем на любую вещь в доме, я уже была захвачена чем-то в нем… мучительно захвачена. Что-то неотразимое, хищное, – как коршун захватывает цыпленка. Мне иногда хотелось… не знаю, чего хотелось… Дикие мечты зажигались… Впрочем, я всегда ненавидела его.
– За что?
– Разве
