начал употреблять водку и принесенный откуда-то мамашей самогон, и тем самым немного облегчил свои страдания.
Казалось бы – невозможно и противоестественно было вести существование, которое вели эти люди, но они именно так и жили – с утра до вечера горбатились на фабрике, а по вечерам деловито разливали по стаканам мутную и вонючую как бензин жидкость. В квартире Марининой мамы было уныло и грязновато, и эта нечистота была не городского, а как будто деревенского, расхлябанного толка. Каждый предмет в доме хранил многочисленные следы чьих-то прикосновений. Постельное белье, которое дали им с Мариной, интимно и духмяно попахивало человеческим телом; на заношенных тапочках, предложенных ему, навсегда отпечатались темные отметины от ступней Марининых родичей. Все, абсолютно все в доме было замызганным и несвежим. После этой поездки он еще долго не мог отделаться от тошнотворного кисловатого привкуса, которым все пропахло в этой квартире.
К удивлению своему он заметил, что Марина совершенно не тяготилась перед ним своей малообразованной и пьющей семьей. С неподдельным интересом она ворковала о чем-то с мамашей и братьями, и казалась при этом вполне счастливой. По его разумению, знакомить мужа с такими родичами было не только неразумным, но и откровенно опасным, его же Марина все дни, проведенные в Пензе, вела себя как ни в чем не бывало и даже предложила ему задержатся здесь еще на пару дней, чего он, разумеется, не допустил.
Но даже знакомство с Марининой семейкой не вселило в него отчаяния по поводу собственной семейной жизни. Поездка в Пензу показалась ему даже пикантной – веселый аттракцион, да и только. Свою жену с этими алкашами он не отождествил, и его отношение к ней после их возвращения домой не изменилась. Он просто поклялся себе не сопровождать больше Марину во время ее визитов к родственникам. Второй такой опыт казался ему совершенно излишним. Вернувшись домой, он, по-прежнему отмечал, что находится в прекрасном расположении духа – его семейная жизнь не оставляла желать лучшего…
Глава 9
Доктора приступили к пересадкам кожи – каждая из них стала для него следующим кругом ада. Ему сделали их уже четыре, и, по прогнозам Якова Карловича, требовалось еще столько же. Чего стоили ему эти операции, знал только он один. Для того чтобы закрыть обожженное лицо, нужны были все новые живые ткани, которые доктора брали с его тела. Донорские участки, лишившиеся покровов, мучительно саднили и беспокоили его каждую секунду. Он не мог найти себе позы, в которой чувствовал бы себя комфортно, и постоянно вертелся на кровати, ища нового положения для ноющего тела. Больше всего досталось бедрам и ягодицам – задняя поверхность ног превратилась в одну сплошную рану. Начиная затягиваться, обнаженные участки чесались так, что он не спал по нескольку дней подряд. Часто, после очередной бессонной ночи, изнуренный болью, он срывался на Марине и маме, пришедших его навестить. Те молчали, кротко
