крышей случайного кабака.
“Шпатц, любимый и единственный мой сын. Я должна была сказать тебе это много раньше и глядя в глаза, а не так – ты читаешь эти строчки, а я умираю или уже умерла. Мое настоящее имя Пфальц-Катрин-Блум штамм Фогельзанг, и я происхожу из очень знатного роды Вейсланда. По праву крови ты должен носить эту фамилию, и я хочу верить, что когда-нибудь обязательно будешь. Я не просто так умираю, меня убили. За это не надо никому мстить, это и есть месть. Мне. Поверь, я заслужила. Я и так украла у судьбы много лет пусть не безоблачного, но счастья. Увы, у меня нет сил и возможностей рассказать тебе сейчас все, что тебе нужно знать, но я верю, что ты сможешь справиться сам. Не можешь не справиться. Прости, но тебе придется покинуть место, которое ты считаешь домом. У тебя нет времени ни на что – постарайся больше не ходить по привычным местам и уезжай прямо сейчас. Дорогами, которыми никогда не ходил. Отцу, друзьям, Джерд, братьям и сестрам объяснишь потом. Когда останешься в живых и вернешь себе имя. Подай прошение на гражданство Шварцланда. Назови мое имя как причину, этого должно быть достаточно. Если нет, сделай все, что необходимо. Ходи по команде, прыгай по команде, ходи на четвереньках. Все, что пожелают эти изуверы на границе, только бы они впустили тебя. У меня спутаны мысли, я надеюсь, что пишу хотя бы связно. Прошу, делай, как я сказала. Твое настоящее имя защитит тебя. Сожги письмо, когда прочитаешь. Прощай. Мама”.
Он смотрел тогда, как пламя облизывает лист бумаги, как чернеют его края, как исчезают неровные буквы, торопливо написанные маминой рукой и думал, что, кажется, ждал чего-то подобного. Ему хотелось заплакать, но вместо этого он повторял раз за разом настоящее имя матери. Его пропуск в будущее.
Шпатц поднял голову и посмотрел в окно. Спускались сумерки, и кое-где уже засветились одинаковые тусклые шары светильников. Пожилая женщина курила, высунувшись из окна напротив. Силуэты двух мужчин, сидящих за столом виднелись в другом. Правилами этого дома запрещались шторы, так что стоило зажечь свет, ты превращался в такое же зрелище для остальных, как и они для тебя. Также правилами полагалось сообщать коменданту, если соседи занимались чем-то странным, непотребным или приводили к себе чужих людей.
Сколько раз Шпатц представлял, как много всего сделает, когда наконец-то получит свои долгожданные документы и избавится от стоящего над душой инспектора. И вот этот момент наступил, и что? Хочется просто сидеть на месте, смотреть, как за другими окнами идет чужая жизнь и ни о чем не думать. Правда стул не располагал к долгому сидению, так что Шпатц поднялся и решил пройтись. Благо, вечерние прогулки, как впрочем, дневные, ночные и утренние никакими правилами и предписаниями не запрещались.
– Добрый вечер, герр Грессель! – пожилой комендант кивнул, не отрывая взгляд от толстой тетради, в которой он старательно писал.
– Здравствуйте, герр комендант, – Шпатц приподнял шляпу. – Рабочие дела?
