и нарекали русскими именами.
Прошедших таинство крещения обучали грамоте и письму. Наиболее сообразительных оставляли на службе в православной миссии – переводчиками и учителями.
Григорий рано проявил талант к рисованию невидимого; особенно хорошо у него получалось седьмое небо и ангелы с красивыми крыльями (как у орлов, сидящих в степи по трое). За несколько лет юноша так набил руку в изображении горнего мира, что стал чуть ли не первым иконописцем среди алтайцев.
Свежий, но каноничный стиль его письма одобрил лично отец Макарий, епископ Томский и митрополит Алтайский, посетивший однажды село Улала, где располагалась миссия.
“О-ла-ла!” – воскликнул он, посмотрев на иконы, приблизил к себе чудесного отрока и благословил пастырским лобзанием.
Однако второго Рублёва из молодого человека не вышло. Карьера не задалась по причине конфликта с духовным отцом, запретившим художнику рисовать алтайских богов – “поганых идолов, буде он святые лики малюет”. Взбешённый требованием отречься от собственного народа, как от заблуждения, Гуркин посылает батюшку к чёрту, одалживает деньги у атеистов из Томска и едет в Петербург, чтобы лично Шишкину предъявить свои работы.
Это свидание переменило жизнь обоих. Столичного мастера так пробрало от рисунков алтайца, что он зачислил сибирского ходока в свои ученики и с тех пор принимал в нём большое участие, как тогда выражались.
Григорий стал визитировать Ивана Ивановича регулярно. Уроки, которые Шишкин давал у себя на квартире, не измерялись в скучных академических часах, – это были часы восторженного труда и взаимного обогащения. Старший художник обучал младшего искусным приёмам, каких не узнаешь на лекции. Ученик в ответ окрылял мэтра своей непосредственностью.
На прощание они целовались. Сентиментальный обычай целомудренных джентльменов XIX века. Платоническая любовь, под гипнозом которой Шишкин разрешил Гуркину нарисовать на своей уже законченной картине “Корабельная роща” маленькую жёлтую бабочку. Вот она, в самом низу, над ручьём, распустила крылышки, словно золотая капля, упавшая с вершины Алтая в традиционный шишкинский лес.
Современники вспоминали, что зимой 1898 года Иван Иванович был как-то по-юношески оживлён, что он давно – может быть, с самой молодости, – не бывал в таком добродушном и весёлом настроении, как в эти последние месяцы жизни. Всё его радовало, и после ухода Григория он подолгу сидел над рисунками, на два голоса разговаривая с воображаемым татарином Ахметкой, старинным alter ego Иван Ивановича, которому никогда не нравились работы Шишкина.
– Всякий ерюнда рисуешь, художник-мудожник! Пересьпективь у тебя киде? Нету пересьпективь! – прищуривался он, изображая акцент, а затем выпучивал глаза и отвечал драматическим басом:
– Дурак ты, Ахметка, ничего не понимаешь в живописи, бритая башка!
Дворник-гастарбайтер, настоящий казанский татарин в драном халате, сгребавший снег под окном, мелко дрожал от страха и доносил полицмейстеру, что в барина из бельэтажа вселился шайтан.
Домашние художника так привыкли к этим спиритическим сеансам, что ничуть не пугались явления Ахметки и даже очень радовались приподнятому настроению Ивана Ивановича.
За любимого ученика Шишкин всячески хлопотал и критикам советовал обратить внимание на его экстравагантные сюжеты. Особенно выделял работу “Камлание, или Ночь жертвы”, где шаман с бубном танцует у костра на лесной поляне. Для бывшего иконописца “Камлание” стало искупительной жертвой духам Алтая, которым он так долго изменял с русскими попами.
Но в Петербурге картину поняли иначе. Мистический сюжет пришёлся кстати борзым перьям столицы, когда они заскрипели над некрологом Шишкину.
Неизвестно, из чьего яйца вылупилась утка, облетевшая газеты, но обстоятельства кончины знаменитого художника взволновали публику. Жёлтая пресса намекала на чёрную магию. Журналисты солидных изданий шаманили более деликатно, но тоже раздували огонь любопытства, описывая загадочного инородца, в объятиях которого испустил дух Иван Иванович.
Читатели газет запомнили имя Гуркина.
В 1901 году Петербург посетил Григорий Потанин, известный диссидент и сепаратист, отсидевший на каторге семь лет за призыв к отделению Сибири от России.
С первого взгляда Потанин влюбился в пейзажи своего тёзки и распространил благую весть о том, что сибирские руды произвели гениального самородка. Слово Григория Николаевича было весомо, к нему прислушивались. Для молодёжи, думающей за Уралом, он был кумиром и совестью, перед его харизмой трудно было устоять; вот и Гуркин не устоял, когда старик Потанин дал ему совет вернуться в родные края, ещё не тронутые волшебной силой искусства.
В 1905 году художник оставляет столицу и едет на Алтай, в деревню Анос, где строит дом и мастерскую. Григорий Николаевич
