и деда, в первую очередь упрямства. У Петра Великого оно было сокрушающим, у Алексея – тихим, а у Петра II – беспокойным. Став государем, мальчик, которым до того все пренебрегали, который не получил твердого воспитания, захотел сразу стать взрослым. Меншиков же обращался с ним как с малолетним. Но главное заключалось, думаю, в том, что в условиях российского деспотизма, не ограниченного даже подобием общественного мнения, фаворитизм стал надолго нормой жизни и управления страной.
Падение Меншикова было радостно встречено всеми его недругами (их было немало), но радовались недолго. Вихрь интриг, подсиживаний, взлетов и падений закрутился при дворе… состязание мелкого самолюбия, семейные ссоры и дрязги, зависть, денежные счеты. Победители Меншикова оказались мельче и ничтожнее, со светлейшим их роднила, правда, страсть к казнокрадству. Один юродивый того времени, Тихон Архипович, так характеризовал эти взаимоотношения: «Нам, русским, не надобен хлеб – мы друг друга едим и сыты бываем». А Константин Иванович Арсеньев, писатель-историк первой половины прошлого века, сказал так: «Двор императорский со времени князя Меншикова был как бы ристалищем, на коем бойцы испытывали свои силы, и сделался потом местом сокровенных нападений и открытого боя соперников, препиравшихся о власти».
При дворе образовались по меньшей мере три партии. В одной находились Апраксины, Головкины и Остерман, снискавший расположение великой княжны Наталии. Другую образовали Голицыны, стремившиеся сблизиться с цесаревной Елизаветой. Но всех опередили Долгорукие благодаря молодому Ивану Алексеевичу, гоф-юнкеру Петра II во времена Екатерины I, сосланному Меншиковым в Тобольск и возвращенному Петром ко двору. Князь Иван, веселый, красивый, добрый, но, к несчастью, безнравственный человек стал другом Петра. Мальчик привязался к нему и нашел в нем старшего товарища, который отвращал его от учения, вовлекал в забавы и игры, носившие подчас эротический характер, делая это без злого умысла, а по природному легкомыслию и желанию понравиться государю. Воспользовались же этим старшие Долгорукие в целях отнюдь не бескорыстных. Петра II забавляли выдумки его веселого любимца: то охота, то пикник за городом, то бал с иллюминацией, фейерверком, бенгальскими огнями в сопровождении веселой Елизаветы и молоденьких придворных дам и фрейлин.
Уже через месяц после опалы Меншикова царь стал сдержаннее и холоднее к Остерману, пытавшемуся, хотя и мягко, но урезонить ребенка. Состоялось объяснение. Оба расчувствовались, и Петр обещал не пренебрегать учебой и государственными обязанностями. Объяснения повторялись, Остерман умолял, царь раскаивался. А потом все повторялось – ночи превращались в дни, ложился в семь утра, недосыпал и оставался по целым дням в дурном расположении духа. Он стал проявлять наклонность к пьянству (этим грешили и дед, и отец), полюбил общество гуляк, не мог сосредоточиться на серьезной беседе, перестал бывать на заседаниях Верховного тайного совета.
Помощником
