правительству. Ответ был отрицательным. Так же равнодушно прореагировали власти предержащие на повторную попытку в 1951-ом году. А жизнь его была уже на излёте, ему шел восемьдесят шестой год… Но до последних дней учёный продолжал работать в лаборатории. «…Я как военный старый конь, который как услышит военную музыку, тотчас начинает проявлять особую живость, вспоминая прежнюю службу, так и я, пришедши в лабораторию, не могу удержаться от того, чтобы не взять пробирку в руки и не начать проверку новых опытных результатов», – говорил он о себе.
Его творческое наследие составили около четырёхсот научных статей, несколько десятков книг, более двухсот изобретений. После смерти В. Ипатьева Американский союз химиков учредил ежегодный приз его имени. Известный американский нефтехимик Ф. Уитмор опять повторил мнение о том, что «среди многих замечательных химиков Россия дала миру трёх выдающихся – М. В. Ломоносова, Д. И. Менделеева и В. Н. Ипатьева». А на родную землю память о нём вернулась спустя почти четыре десятка лет: в 1990-ом году Академия наук восстановила его в правах действительного своего члена.
Свидетельства о сокровенном
В книге воспоминаний «Жизнь одного химика» Владимир Ипатьев писал:
«Таким образом, с самого начала своей работы в немецкой компании я не только научил работать под высокими давлениями, но сделал очень интересное открытие, указав на громадное значение фактора давления на ход химических реакций.
Несомненно, мой авторитет в глазах немецких химиков возрос еще в большей степени.
С 20-го июня в Берлине началась «Русская ученая неделя», в которой приняли участие 20 русских учёных, представлявших разные научные дисциплины. Я и А. Е. Чичибабин, представлявшие русскую химию, были приглашены на обеды к разным немецким учёным: к проф. Берлинского Университета д-ру Шленк, к д-ру Гессу, работавшему в Кайзер Вильгельм Институте и к д-ру С. Neuberg’y – биохимику, директору Биохимического Института в Далем. Кроме того, я был гостем у д-ра Нернста, где я познакомился с проф. Einstei’нoм и во время обеда сидел с ним рядом за одним столом. Я помню, что один из немецких профессоров спросил меня, почему я совсем не покину СССР и не переселюсь заграницу для продолжения своих научных работ, где я найду, несомненно, гораздо более удобств, чем у себя на родине. Я в то время не имел ни малейшей идеи покинуть свою страну, так как считал, что буду в состоянии приносить ей пользу, и верил, что общими усилиями мы будем в состоянии побороть все препятствия, стоявшие на пути установления нормальных условий, как для научной работы, так и для общественной жизни. Я не замедлил ответить моему собеседнику, что я, как патриот своей родины, должен оставаться в ней до конца моей жизни и посвятить ей все мои силы.
Проф. Эйнштейн слышал мой ответ и громко заявил: «вот этот ответ профессора я вполне понимаю, так надо поступить». И вот прошло 4–5 лет после этого разговора, и мы оба нарушили наш принцип; мы теперь эмигранты
