к губам, заливаясь нежным румянцем. – Ой, Господи…
Андрей, тоже чувствуя, что щекам становится жарко, поклонился в пояс, коснувшись пальцами половицы:
– Здравствуй, Настасья Никитишна, прости, коли напугал.
– Да нет… чего пугаться-то, – шепнула она одним дыханием. – Здрав и ты будь, Андрей… Романович…
– Срамишь меня, Настена, – сказал Фрязин, – гость в дому, а ты вламываешься, будто со своими девками в салки играешь.
– А мне не довели, – она покраснела еще пуще, – думала, один ты…
– Такая вот у меня, Андрей Романович, дщерь невежа, учишь ее, учишь, а все без толку. Ну то пошли за стол… глянь там, Настя, чтоб рушник при рукомойнике был чистый…
Фрязины обедали по-простому: за столом кроме хозяина с дочкой было еще четверо – мамка или ключница, которую Андрей видел уже в прошлый раз, и еще трое – приказчики, то ли старшие работники. День был постный, стряпуха принесла в деревянном корытце холодного налима отварного, блюдо квашеной капусты. Мужчины выпили по чарке, закусили круто посоленным хлебом. После налима подали обжигающую уху, прямо из печи, да еще щедро сдобренную чесноком и красным перцем. Андрей сидел справа от хозяина, первым за длинной стороной стола, слева – напротив него – то же место занимала Настя, сидела, не поднимая глаз от тарелки. Разговоров за столом не было, обменивались только редкими словами – просьбами передать солонку, уксус. После ухи ели карасей, пряженных в сметане (пост, видно, соблюдался у Фрязиных не слишком сурово), потом подали грушевый взвар. Когда вставали из-за стола, в горницу заглянул дворник, сказал, что пришел кузнец и спрашивает хозяина. Фрязин вышел, ушли и остальные обедавшие, Настя с Онуфревной стали собирать посуду.
– Отнеси сама, мамушка, – сказала Настя замирающим голосом, – чтой-то мне худо…
– Да Господь с тобой, – старуха перепугалась, – уж не расхворалась ли!
– Нет… с чего хворать, так чего-то… вроде в жар бросает. Мне бы клюквенного морсу с ледника – страсть хочется, ты бы сходила принесла?
Старуха поспешно заковыляла к двери, Андрей в нерешительности стоял у стола, не зная, выйти тоже или дожидаться хозяина здесь.
– Я… пойду, наверное, – сказал он, – тебе, вишь, неможется, так уж не до гостей…
– Что ты! – отозвалась она с неожиданной живостью. – Сиди, коли пришел. А я думала…
– Что думала, Настасья Никитишна? – спросил он, не дождавшись продолжения.
– Думала, не придешь больше, – шепнула она, не поднимая глаз и водя пальцем по узорам синей камчатной скатерти. – Думала, скушно тебе со мной, Андрей… Романович.
– Где ж скушно-то. – Он рассмеялся. – Не до скуки тут, коли чуть голову не прошибли!
– А и ехал бы тогда своей дорогой, может, и без тебя Зорьку б словили. Я, што ль, просила тебя под колеса кидаться! Небось ни одной девицы на улице не пропускаешь?
– Да где мне, – сказал Андрей. – Я, Настасья Никитишна,
