первом нашем разговоре, Амелия была закрыта настолько, что за час, отведенный на беседу, мне едва удалось вытянуть из нее больше двух десятка слов. Впрочем, после того, как я подал жалобу об отсутствии у мисс Уэлч желания идти на контакт при прохождении обязательной процедуры контроля за психологическим состоянием, не прошло и недели, как она снова стояла на пороге моего кабинета. Взгляд метал громы и молнии, но, не смотря на явное нежелание сотрудничать мирно, она устроилась в кресле, бросив: «Валяйте, я расскажу вам что угодно, если после этого от меня наконец-то отстанут». Говоря откровенно, я боялся, что она будет ограничиваться сухими фактами из чистой вредности, которая отдавала ребячеством, однако беседа прошла как по маслу.
Начав, как и обычно, с воспоминаний о раннем детстве, я получил исчерпывающую и не лишенную эмоциональной окраски информацию о ее взаимоотношениях с семьей. Амелия была крайне привязана к матери и брату, которым бесконечно доверяла, и всегда получала от них столько любви и поддержки, сколько ей хотелось. С отцом же она была не так близка, поскольку тот уделял свое время обязанностям экзарха и воспитанию старшего сына. Что касается её попыток стать послушником, оценки Амелии были не в пример хуже, чем у брата, бывшего блестящим учеником. Угроза исключения, насколько мне известно из личного дела, никогда не висела над ней, но частенько маячила на горизонте. Мисс Уэлч же объяснила это тем, что ей, цитирую, «было не интересно тратить время на всю эту нудную ерунду». Из этого я сделал вывод, что отец вовсе не уделял внимания ее воспитанию, а мать и брат слишком любили и баловали. С другой стороны, тогда, сидя передо мной, она не была похожа на избалованную дочурку из знатного рода, каких я повидал множество. И вот поэтому я решил, что пришло время переходить к наименее приятной для нее части разговора.
Стоило мне спросить про смерть матери, как лицо Амелии словно потемнело, она стиснула пальцами подлокотники кресла и отвернулась, глядя в окно. Я не торопил ее, только наблюдал, и, в конце концов, она заговорила. Тихо, но уверенно, не стараясь скрыть боль, которую ей причиняют эти воспоминания. Из ее слов я понял, что девушка до сих пор не желает принять то, что мать совершила преступление настолько тяжкое, чтобы за него казнить, а отца винит в ее смерти до сих пор. На брата же она смертельно обижена за то, что тот так спокойно воспринял произошедшее, даже не попытавшись этому помешать. О своих неоднократных побегах она говорить категорически отказалась даже под угрозой того, что я подам новую жалобу. Заявила, снова цитирую: «Это не ваше собачье дело», и ей не хотелось больше находиться в оплоте этой прогнившей убогой системы. Интересно то, что она ничуть не боялась делать такие заявления в сторону Синода, даже зная, что за этим последуют подозрения и обвинения в измене.
Затем мы перешли к разговору о ее успехах в боевых искусствах. Как выразилась Амелия, посвятить себя единоборствам стало для нее вынужденной мерой, чтобы не свихнуться в четырех стенах под постоянным надзором тех, кто докладывал отцу о каждом ее шаге. Однако она достигла в этом успехов, так что могла бы стать крайне ценным кадром
