оторые положены каждому человеку, я застал только одну бабушку – моего главного учителя и воспитателя, главного старшего друга моего детства и отрочества. Она-то и стала для меня связующим звеном с будущими героями этой книги. В ее памяти и ее рассказах жили и оттуда переселялись в мое сознание люди, существовавшие, как мне казалось тогда, давным-давно, которых звали «папа» (с ударением на последний слог) и «маман». От нее же я впервые услышал фамилию Муравьевы и с удивлением узнал, что моя бабушка, Ирина Николаевна Адамова, в девичестве тоже носила эту фамилию вместе со своими «папа́» и «маман». Чуть позже я увидел и фотографию «папа» – черноволосый мужчина с небольшой бородкой за столом, заваленным бумагами. На стене у него за головой висел портрет: немолодой широкогрудый военный с усами, но без бороды, волосы зачесаны назад. Бабушка сказала мне, что это ее прадедушка – Михаил Николаевич Муравьев.
Примерно в то же время в отрывном календаре я увидел странную картинку: пять мужчин в профиль и, как мне показалось, без одежды. Четырех мужчин в профиль я видел на картинках и раньше, но те были одетые, и к тому же трое с бородами, а один с усами. Эти были бритые. На мой вопрос бабушка пояснила, что это декабристы, что они восстали против царя и их за это казнили. Мне было лет семь, но я уже точно знал, что тот, кто восставал против царя, был героем. Сообщение бабушки, что один из казненных был родственником ее прадедушки и что этот прадедушка сам как-то участвовал в этом геройском деле, произвело на меня глубокое впечатление и преисполнило гордости за бабушкиного, а значит, и моего родственника.
Так Михаил Николаевич Муравьев вошел в мою едва начавшуюся жизнь, шагнув в нее через четыре поколения при прямом посредстве моей бабушки (его правнучки) и косвенном – моего прадеда (его внука).
Сейчас мне столько же лет, сколько было бабушке в ту пору, когда происходил этот разговор. Вот-вот появятся на свет мои правнуки. И между ними и моей бабушкой окажется столько же поколений, сколько насчитывается между мной и Михаилом Николаевичем Муравьевым, а я окажусь тем посредником, который поможет ей через четыре поколения шагнуть в жизнь моих правнуков…
С чувством гордости за предка я прожил 5 или 6 лет. Все это время я не упускал случая сообщать друзьям о моем родстве с героями-декабристами. Между тем бабушка, без особого, впрочем, успеха, учила меня немецкому и французскому и вспоминала какие-то эпизоды из своего детства. Что мать ее прекрасно пела, а отец играл на гитаре и на фортепьяно, хотя не знал нот. Что ей и двум ее сестрам совсем не давали денег, и они завидовали сыну садовника, когда тот приносил домой из лавки кулек леденцов. Что им не разрешали пить кофе («детям вредно»), и отец специальной ложечкой доставал для каждой из своей чашки кусочек сахара, пропитанного мокко, и это казалось им самым большим лакомством. Таких рассказов было множество. Но когда я спрашивал, кем работал ее отец или хотел поподробнее узнать о Михаиле Николаевиче, бабушка меняла тему.
Мне было лет двенадцать, когда на внутренней стороне крышки деревянной шкатулки, в которой бабушка держала старые письма и которую мне без взрослых открывать было запрещено, я увидел выжженную надпись: «Гр. Ирина Муравьева». Я поинтересовался, зачем эта надпись и почему, раз написано официально – «гр.», то есть «гражданка», не написано отчество Николаевна. Первая часть ответа оказалась совсем простой: эта шкатулка была у бабушки, когда она еще подростком училась в институте и жила в институтском пансионе. У многих ее соучениц были похожие шкатулки, и надпись была нужна, чтобы их не перепутать. Но дальше я узнал поразительную новость. Оказывается, сокращение «гр.» означало не «гражданка», а «графиня», и этой графиней была моя бабушка. На мой изумленно-глупый вопрос: «А почему ты графиня?» бабушка ответила: «Потому что мой отец был графом». «Что же, все Муравьевы были графами?» – не отставал я. «Нет, – ответила бабушка спокойно и очень серьезно, – в нашей семье первым графом был мой прадедушка Михаил Николаевич. Он был возведен в графское достоинство со всеми своими потомками царем за заслуги перед отечеством». (Спустя 50 лет в Государственном архиве России я держал в руках Высочайший рескрипт о возведении М. Н. Муравьева в графское достоинство с собственноручной подписью императора: «Всегда благодарный Вам Александр».)
Но тогда, в 1963-м, я был смущен. Что-то тут было не так. Царь был для меня злом. Михаил Николаевич – героем, сопричастным героям-декабристам. Как же он мог оказаться графом по воле сына того самого царя, против которого они восставали? (К тому времени я уже проходил в школе историю СССР, и память у меня была хорошая.) Но дополнительных вопросов я тогда не задал. Что-то подсказало мне, что бабушке не захочется говорить неправду, а всю правду она мне сказать не сможет.
И я решил во всем разобраться сам. У родителей одного моего приятеля была Большая советская энциклопедия. Из нее я с изумлением и разочарованием узнал, что М. Н. Муравьев попал в энциклопедию не как герой-декабрист, а как жестокий подавитель польского восстания 1863 года, прозванный за свою свирепость Муравьевым-вешателем. Кем и заслуженно ли был он так прозван, я узнать тогда не мог, потому что в доступных для меня книгах об этом не писали,
