а первая, предварительная
На протяжении года и еще полугода оставался я на этом острове, не переставая удивляться свирепости этого народа и его исключительной силе; ибо поистине на всей земле нет воинов бесстрашнее и безрассуднее их. Из самых отважных они избирают себе вождей, которых зовут тидирами, и до тех пор тидир правит своим народом, пока не оставит его удача в бою или не найдется в нем другого какого-нибудь недостатка. Если же случится такое, тидир бывает низвергнут, а на его место выбран другой из того же рода; ведают сим мудрецы, подобные нашим магам или философам. Об этих последних, называемых дрейвами, следует говорить особо, ибо власть их так велика, что ни одно дело не может быть решено без их участия. Дрейвы руководят общественными жертвоприношениями, которые устраиваются обыкновенно во дни праздников или других важных событий; выступают судьями во всем, что касается религии и других спорных вопросов, а также занимаются обучением юношества. Если же кто не слушает их слов, на того налагают проклятие, приводящее его в конце концов к смерти, и это есть худшее из наказаний, которого страшатся даже величайшие из великих. Поистине, дрейвов следует считать подлинными правителями этого народа, тидиры же, обитающие в роскошных дворцах, на деле лишь исполняют их волю.
Корень же и рассадник всякого зла на этой земле – дрейвы, служители местных богов, которым они приносят человеческие жертвы, смутьяны и богохульники. Всюду, где только они появляются, зреют семена смуты и возмущения, так что восстания вспыхивают здесь и там. На подавление этих восстаний уходят все наши силы. С тех пор, как по приказу императора Тибуция, сына богов и отца всяческой мудрости, их занятия караются смертью, дрейвы научились скрываться и занимаются теперь вредительством тайно, прячась в лесных убежищах и пещерах. Великим облегчением для всех нас станет тот день, когда эта варварская и бесчеловечная религия исчезнет с лица земли.
Мы забыты, но не мертвы.
Без толпы не обходится ни одна казнь. Вздернут ли на кое-как оструганном столбе нищего бродяжку-вора, соберутся ли на радость всему народу рубить головы знатным пленникам-канарцам, когда их вожди снова, как случается почти каждый год, нарушат договор и возьмутся отвоевывать себе новые территории вглубь от восточного побережья, – толпа всегда будет здесь, и будет глазеть, и переговариваться, и двигать восторженно челюстями, пережевывая чужие мучения, как будто вкус чужой смерти на языке заставляет ее полнее ощущать свою собственную жизнь.
Но сегодняшняя казнь была особенной, и толпа собралась ей под стать. Ни на площади, ни на соседних с нею улицах не нашлось бы и пяди свободного места. Казалось, не только Эбрак, престольный город тидира Дэйга, но и весь Лиандарс счел своим долгом явиться сюда. Под хлещущим дождем, что в любой другой день мигом вынудил бы их забыть обо всем и искать укрытия, на ветру, что заставлял хлопать и биться по ветру тидирский штандарт и рвал покрывала с женских голов, по щиколотку в вязкой грязи, толпа продолжала расти, хотя, казалось бы, это уже невозможно. Люди взгромождались друг другу на плечи, поднимали на руки детей. Люди смотрели.
Рольван ненавидел толпу даже в лучшие дни. Сегодня его ненависть выросла до таких размеров, что почти заглушила все прочие ощущения. Даже нуднейшую головную боль после вчерашнего затяжного ужина, на котором он втроем уничтожили, пожалуй, целый бочонок густого ячменного эля, не считая вина, которое буквально лилось рекой: платил за все Торис. Жалование этого веселого гиганта, выданное сразу за три месяца, ушло в одну ночь. В следующий раз угощать придется Рольвану. Гвейр, как всегда, раскошелится последним и будет подолгу вздыхать над каждой монетой – дело привычное.
Если отвлечься от головной боли и шума толпы, от привычных будничных мыслей, помогавших сохранять спокойствие перед кошмаром сегодняшнего дня, оставались тоска и жалость. Тоска, потому что происходящее на площади было слишком жестоким, но изменить ничего было нельзя. Жалость к золотоволосой фигурке, приближавшейся к ступеням эшафота с гордо поднятой головой, в сопровождении, все еще, своих придворных дам; к пожилому тидиру на троне, чье лицо свела судорога боли, но рука, готовая подать знак, не дрожала; но больше всех, острее всех – к старику в алом с серебром одеянии, принимающему последнюю молитву осужденной. Подносящему к ее губам божественный символ, расцветшие в знак мира меч и копье, произносящему негромко какие-то слова – утешения? Сожаления?
Рольван отер рукавом лицо, дождь тут же намочил его снова. Да, это прозвучало бы странно, но из всех присутствующих вызывал сочувствие именно он – старый, но все еще крепкий мужчина в праздничном епископском облачении. Тот, чьи старания больше, чем старания самого тидира, и привели к сегодняшней казни. Кто выполнил свой долг и продолжал выполнять его – Кронан, старший
