на улице жертве в пуговицу на пальто. Любомир наделал в штаны и громко ревел, а Ульяна обзывала его пищалкой и другими обидными словами. Аксинья вырывалась и норовила покусать пассажиров в автобусе.
Перестирав одежду, искупав Аксинью и младших, я падала от усталости, но дети не хотели идти спать.
– Мама забыла про нас! – плакала Ульяна. – Я хочу ее увидеть, а потом пусть идет в кабинет.
– Она нас совсем не любит! – вторил сестре Любомир. Марфа Кондратьевна появилась в два часа ночи с плакатом «Даешь на Руси демократию!».
– Ты где была?! – зарычал на нее Лев Арнольдович. Марфе Кондратьевне тон супруга не понравился.
Не отвечая на вопрос, она схватила со стола вымытые мной тарелки и стала их бросать прямо во Льва Арнольдовича. Тот решил обороняться гладильной доской, непонятно что забывшей в их доме. Вероятно, это был чейто нелепый подарок столетней давности.
Из позиции обороняющегося в какой-то момент он перешел в наступление и принялся с размаху охаживать бока жены гладильной доской. Пришлось их разнимать под неистовые крики Христофора, Любомира и Ульяны, к которым добавились проклятия соседей.
Мне досталось и доской, и тарелками.
– Полина всё запишет и опубликует! Мама! Папа! Перестаньте! – со слезами выкрикивал Христофор, наивно полагая, что мой дневник – прививка от человеческой глупости.
Когда супругов наконец удалось разнять, оказалось, что они одинаково недовольны мною. И Тюка, и Лев Арнольдович искренне надеялись, что я приму чью-то сторону.
– Вы мешаете мне укладывать детей! – я впервые повысила на них голос. – Сейчас же закройте рты и прекратите мутузить друг друга!
От моего окрика миротворец и правозащитница разбежались по разным углам.
Февральским днем, когда за окнами бушевала метель, в квартиру Тюки заглянул полный мужчина средних лет. Он был одет в зеленый шерстяной свитер, теплые синие штаны на лямках и вязаную малиновую шапку с белым пушистым помпоном, что даже для российской столицы выглядело весьма смело. Мужчина отряхнулся в прихожей, насыпав снегу с пуховика и калош, снял с себя громоздкие валенки, в один из которых тут же забрался Чубайс, и деловито представился поэтом и другом Марфы Кондратьевны.
– Павел Рябчиков – доктор наук! – с гордостью произнесла Марфа Кондратьевна, выйдя из кабинета.
– Доктор Пук! – передразнил мать Христофор, прыгая в трусах по прихожей.
Лев Арнольдович сухо поздоровался с гостем, взял Аксинью, две старые пластмассовые канистры для воды, упругую хворостину и отбыл в лес к роднику.
Я подала хозяйке и гостю чаю с баранками и, пока прислуживала у стола, выяснила, что Павел Рябчиков сочиняет поэму о вечной любви.
– Птицы принесут нам на крыльях весну, – самозабвенно декламировал гость. – Деревья затрясут зелеными кронами, как лошади гривой, просыпаясь от вязкой стужи, а душа человеческая затребует страсти!
– Лучше
