одатый человек с гладко выбритым костистым черепом подошел вплотную к высокому светловолосому парню с разбитым в кровь лицом и вывернутыми за спину руками и спросил:
– Путынцев твая фамилия, мнэ сказалы? Пачты Путын, да?
Тот что-то ответил, однако его слова были заглушены почти добродушным – с оттенком иронии – рокотом бородатого:
– Нэ оправдывайся, малчик. Твою гребаную Россию вэсь мир дрючить собрался. Ми только пэрвая ласточка. А дальше будэт веселей. Думаешь, замкнете кольцо вокруг Грозного, и все – кончилось теплое лэто, да? Так у вас говорится, малчик?
Светловолосый парень медленно поднял голову и посмотрел налившимися кровью глазами в ухмыляющееся бородатое лицо. В глазах и всем облике русского не было ни страха, ни кошмарного, раздирающего мозг предчувствия чего-то неотвратимого и еще более ужасного, чем сама смерть.
Такие лица, как у этого пленного солдата, вероятно, были у мучеников в подвалах инквизиции.
Русский мальчик был слишком измучен, выжат и опустошен, его тело слишком онемело и как будто остыло от сгребшей его когтистыми лапами боли, чтобы еще и бояться. Из этого тела – капля за каплей – уходила жизнь.
Очень больно. Но уже не страшно. На любого человека может лавиной хлынуть всепоглощающее ощущение страха, а потом ужас перегорает и издыхает синеватым дымком, как умирающие под колким ночным дождем угли осеннего костра. Это когда после десятой рюмки одиннадцатая идет как вода и человек падает под стол – только не до утра. Навсегда.
И уже все равно.
То же самое было и с Сашей Путинцевым. Можно сказать, что он уже умер, и только душа продолжала сопротивляться и поддерживала в теле последнюю искорку жизни.
– Вашу Россию собрался дрючить весь мир, – повторил чернобородый, и деланное добродушие прорвалось в его голосе хриплой клокочущей злобой, как невинный на первый взгляд гнойник прорывается желто-зеленым и словно разбухающим на глазах гноем. Противно. Но еще противнее тот гной, что назревает в прогорклой и слепой от жестокости душе. – Ты думаешь, что вам памогут Штаты… пришлют сюда своих мыротворцев?
Слова чернобородого падали тяжело и неумолимо точно, словно раз за разом били в одну и ту же измочаленную, выцветшую мишень. Но все равно – совершенно зря он тратил свое красноречие: Саша уже ни на что не реагировал.
Он умер.
Правда, ноги его еще шли, а полуослепшие от крови глаза еще что-то видели, когда его одним коротким, без замаха, тычком втолкнули в небольшую камеру. Стены ее были не кирпичными и не каменными – металлическими. Мягкие матовые блики легли на металл, когда потоки рассеянного вечернего света ворвались сюда вместе с гортанным говором, коротким стоном русского и глухим стуком тяжелых, военного образца, ботинок.
И этот металл был не железо. Свинец. Тот самый, что не поддается действию кислот и непроницаем для множества видов излучений. Свинец… свинцовая камера.
Зачем?
В камере находился еще один человек. Когда распахнулась дверь, он пошевелился и закрыл глаза сухой морщинистой рукой.
По угловатым чертам его вытянутого смуглого лица, длинному горбатому носу, некогда черным, а теперь выцветшим, неопределенного цвета глазам, а также длинной седой бороде можно было определить, что он кавказец. Аксакал. И само нахождение его в таком малопочтенном месте являлось не то чтобы нарушением кавказских обычаев, но и прямым попранием всех традиций. Плевком в душу того народа, к которому принадлежал тот старик.
– Видыщ этого дагестанского пса? – проговорил чернобородый и рывком поднял голову Путинцева так, чтобы мутный взгляд русского коснулся съежившейся фигуры старого узника. – Он призывал народ к капитуляции перед твоими сородычами. Русские захватылы его сэло, и он прэдал нас. Он останется с тобой вот в этом мэсте. Старик, у тебя случайно нет в жилах славянской кровы?
Тот повел головой и надтреснуто проскрипел что-то неразборчивое и безнадежное.
– Ну, твое счастье, еслы так. А то сам увидищ, что будэт с тэм, у кого эта кровь есть. – И чернобородый что-то отрывисто крикнул стоящим за его спиной таким же, как он, бородатым людям в армейском камуфляже, и тотчас же в камере вспыхнул свет.
– Смотри, почтэнный, – насмешливо проговорил боевик и исчез в дверном проеме. Дверь – тяжелая, металлическая – гулко и увесисто хлопнула, да так, что по всей камере поплыл звенящий резонирующий звон.
Старик поднял голову и с искоркой интереса посмотрел на сползшего вниз по стене Сашу. Хотя в этом остром и живом, несмотря на преклонные годы, взгляде светился не столько интерес, сколько сострадание и жалость.
– Ты русский, да, сынок? – медленно выдавили тонкие старческие губы. – Как же это ты попал в плен… к этим зверям?
Старик
