style="font-size:15px;"> – Что, не любишь учиться?
– Учиться-то ладно… Левонтий больно драться горазд: как треснет по башке линейкой! А то за волосы схватит и мордой по столу возит… Ежели еще браги напьется – тогда совсем… Это учитель наш, Левонтий-то.
– Знаю, сам его ставил. Только не думал, что он драчун и пьяница.
– А правда, ты с самим царем задрался?
– Ты что, дурной? С царем драться нельзя, он помазанник Божий. Так, поругался малость.
– Как поругался, по-матерну?
– Да нет, обычными словами.
– Тогда ничего! Мы тоже с мамкой ругаемся, а потом миримся: она у нас добрая. А царь – добрый?
– Как сказать… Видишь ли, ему сильно добрым быть нельзя. Слушаться не станут. Каждый начнет свое делать, вразнобой – и пропадет государство!
– Знамо, нельзя без набольшего. А с турками ты дрался?
Назавтра испуганный и трезвый учитель стоял во фрунт у моей постели, послезавтра – возобновил занятия. Зачем полумертвому изгнаннику дом в восемь комнат? Половины с лихвой хватит. Опасения крестьян, что соседство беспокойных детей помешает выздоровлению любимого помещика, – полный вздор. После учебы целая толпа ребятишек набивалась в горницу, чтобы послушать о былых сражениях. Голоса надолго не хватало: кашель душил. Но я ни за что бы не отказался от этих разговоров. Огоньки азарта в мальчишеских глазах, протянувшаяся между нами тонкая ниточка понимания – вот, пожалуй, и все, что держало меня по сю сторону земной поверхности. Воля к жизни пробудилась. Снова, как в детстве, умелый рассказчик вел за собой слушателей, по произволу заставляя смеяться или плакать, и, если телесно они оставались сыновьями своих отцов (кто-то, возможно, и чужих – неважно), духовно это были уже МОИ дети. Придет время – позову, и они пойдут за мною, бросив безутешных родителей.
К Рождеству я не только не помер, но весьма окреп – достаточно, чтобы скрасить Настасье вдовью долю. Дед Василий, полагаю, обо всем догадывался – но не подавал виду. А внутренно, думаю, торжествовал, глядя, как больной выздоравливает. Его интригу вычислить было легко: он сделал на меня ставку. Или на милость государя, если угодно. Если опальный генерал получит назад свои чины и богатства – семья, служившая господину опорой в бедствиях, сможет рассчитывать на очень большую награду. По крестьянским меркам, просто сказочную. Внук старого хитреца так далеко в будущее не заглядывал, а просто был верен без расчета. Посланный в Петербург под претекстом лесоторговых дел, Илья постарался разведать обстановку в верхах и передать, кому следует, мои приветы. Большинство тех, кого я считал друзьями или вывел в хорошие чины, притворялись, что впервые слышат мое имя, – но нашлись исключения. Тоненькая пачка тайных писем была как живительный глоток воздуха погибающему от удушья. Оказывается, Михаил Голицын, в коллегии вотировавший казнь, ибо «Артикул воинский» не оставлял иного исхода, приватным образом ходатайствовал перед государем о помиловании. То же самое – Брюс, немедленно по возвращении из Ништадта. Генерал Миних, второй человек в польской армии, коего посол Долгоруков совсем было сманил в русскую службу, после известия о моем
