обитель без приветствия, без стука. Даже не входя, а проскальзывая внутрь, стремительно и гибко, словно языки пламени.
Она и есть пламя – рыжее, яркое, яростное. Чёрные одежды Воина лишь подчёркивают огненный оттенок её кудрей.
– Здравствуй, Зельда, – отвечает он, скрывая усталость. – Арон в городе.
– Хорошо. Мне хотелось поговорить с тобой. С тобой одним. – Сестра садится в плетёное кресло напротив. Откидывается на камышовую спинку. – Налей вина.
Он движением руки призывает на стол бутыль и два кубка.
Это один из тех вечеров, когда ему не хотелось бы видеть никого, кроме собственной тени. Но отсутствие приветствия, резкость движений, странное выражение зелёных глаз говорят ему: Зельду всерьёз что-то тревожит и это не та вещь, с которой она может разобраться без него.
Он не был старшим из шестерых, когда их сделали амадэями. Но он был сильнейшим – и справедливо считал, что это накладывает на него наибольшую ответственность. За остальных – тоже. К тому же, когда вы разменяли четвёртую сотню лет, разница в пять перестаёт иметь какое-либо значение.
Зельда следит, как он разливает вино: теперь уже сам, не размениваясь на фокусы. Приняв кубок из его рук, безмолвно салютует и делает первый глоток, глядя на пламя в очаге судилища, ставшего домом для двух амадэев.
Какое-то время они оба молчат, и он терпеливо ждёт, пока сестра будет готова.
– Как думаешь, – произносит она наконец, – нам стало бы легче, будь у нас те, с кем можно разделить этот груз? Кроме нас шестерых?
…вот оно что. Забавно.
Он думал, что эти терзания – о невозможности любить смертных по многим причинам, включая их смертность, – оставили их давным-давно.
– Сомневаюсь, что кто-то действительно может разделить его с нами. Кроме нас шестерых, – отвечает он, не стараясь приправить мёдом горькую истину. – У каждого из нас есть пятеро других. Пятеро таких друзей, какими стали мы, – у многих смертных за всю жизнь не бывает и этого.
Зельда снова молчит, мерно покачивая кубок в руке. Она смотрит, как вино облизывает стенки, оставляя кровавые разводы на серебре.
– Ты никогда не думал, что со стороны Кристали это нечестно – взваливать на плечи шестерых детей ответственность за всё человечество?
Она говорит это почти небрежно.
Сказанное ею – святотатство, но он – последний, кто будет обвинять в подобном кого-то из них шестерых. Поэтому, когда его братьев и сестёр что-то тревожит, они и приходят к нему. Или к Келли, но реже: та всё же не так близко сошлась с Кристалью Чудотворной, не так хорошо видела всё то человеческое, что было присуще спасительнице Аллиграна. Для Келли Кристаль оставалась окутана ореолом святости, для него – нет.
Святые не отдают приказов вроде того, что он получил в день, когда стал амадэем.
– Ты тоже Воин, – мягко напоминает он. – Ты не хуже меня знаешь, что войны не выигрывают без жертв.
– Но разве честно, что этими жертвами
