но давним своим торным путём сквозь непроглядную реальность.
…Позже, когда Мария с матерью в четыре руки перемыли посуду, он ещё около получаса, вздыхая, скучал в постели. Сначала одиночным образом, а потом рядом с Машкой, которая тихо плакала и подмачивала его вздрагивавший от вечернего желания живот безрезультатными женскими слезами.
Просто удивительно, до чего много влаги содержится в бабьем организме. Да ещё и столько охоты к слезам. Они готовы рюмсать по любому поводу, ну не смешно ли? Хотя, конечно, всех на свой аршин не померяешь, особенно женскую половину. Ведь иная девка может добиться ого-го каких успехов, если хорошенько поплачет в правильное время перед нужными людьми! Значит, не лишена смысла эта слезотворительная способность слабого пола. А как же иначе, природа зря ничего не устраивает. Жаль только, что терпеть бабью мокрядь, находясь рядом, нудно, ох как нудно…
Так ему мыслилось, пока он лежал без движения, в тесном соприкосновении с Марией.
Из окна в комнату широко проливался лунный свет, содержавший в себе необъяснимую лекарственную мягкость и казавшийся Чубу специально придуманным для успокоения людей, чтобы они хотя бы за окоёмом дня могли отвлечься от своих забот и проблем. Кому понадобилось его придумывать? А чёрт его знает. О таком думать Чуб не испытывал интереса.
Разговаривать с Машкой, в сущности, было не о чем. Да и не получилось бы никакого разговора из-за нараставших звуков. Это батя в спальне храпел с такой скоростью, что даже чемпион мира по бегу при всём спортивном умении не спроворился бы догнать его храп в гулкой темноте между землёй и звёздными зыбями за окном. И в хате, несмотря на распахнутые створки оконных рам, оставалось достаточно басовых нот для аннулирования прочих слуховых колебаний. Поневоле вникая в родительские рулады, Чуб от нечего делать стал пытаться перекладывать их на музыку популярных мелодий, поочерёдно вытягивая из памяти то одну, то другую, то третью… Наконец запас мелодий в его уме истощился, а батин храп так и остался никуда не присовокуплённым.
Затем Чуб, не утерпев, начал гладить тёплые плечи своей невесты, её грудь и бёдра… И Мария, увидев его желание, не удивилась, а с непривычной размагниченностью в движениях покорилась этому как неминуемому – неизвестно, приятному для неё в такую минуту или просто осознаваемому как обязанность: перевернулась на спину, принялась медленно перебирать пальцами волосы Чуба. И он запустил руку ей между ног. А вскоре и сам взгромоздился сверху, поскольку у него уже не хватало терпежу на поцелуи; Машка сначала ещё шире раздвинула ноги, впуская его в себя, а потом согнула их, скрестив у Чуба позади лодыжек.
И всё снова пришло в движение.
И старая пружинная кровать, отозвавшись радостной песней скрипучих пружин, заходила ходуном, наращивая железный ритм, запрыгала, постукивая тяжеловесными
