безропотно ожидало наступления сумерек и всенародной казни, но это нисколько не омрачало настроения гулявших. Вокруг Масленицы в несколько рядов водились хороводы, пелись частушки и потешки, девушки с парнями убегали в соседний лесок, прятались за берёзками и тайком от взоров захмелевших и потерявших бдительность родителей своих целовались.
Платон смотрел на плотно набитую соломой куклу, которую все сегодня с большой радостью предадут огню, и пытался понять, какие чувства она в нём вызывает. Пусть она – олицетворение Зимы, пусть холодна и сурова, неприветлива – но разве заслужила она такой страшной кончины? За что подвергается она линчеванию? За то, что укрывала поля снегом и не дала земле промёрзнуть; за то, что позволила крестьянину отдохнуть от тяжёлого труда; за то, что напитала водой реки…
И потом: отчего Масленица – именно женщина? Как-то с трудом Платон представил себе всю эту толпу, сжигающую куклу в мужском образе. А женщину, да, как-то сподручней, естественней что ли. Разве можно спорить с народной мудростью, веками слагавшейся в тот пласт, разрез которого Платон теперь наблюдает на рубеже двадцатого столетия? А народная мудрость гласит, что от женщины много тёмного, непонятного исходит для мужчины. Вот и отец тоже сторонится матери, – может, чувствует чего?
Да нет, разве может он, собиравшийся стать врачом и овладеть одним из самых гуманных и передовых ремёсел, делить людей по принадлежности к полу? Платон пожурил себя и постарался отогнать мысли, которые, правду сказать, в последнее время посещали его уже не единожды.
– Платоша, будешь блинок? – раздалось из-за берёзки.
– Нет, спасибо! Наелся я.
Медленно, словно полная луна, наползающая на небосвод, показалось лицо Нюры. Они с Платоном с детства были, как брат и сестра, – жили по соседству, бок о бок, все игры и затеи делили пополам. И, как это часто бывает, Платон и не заметил, что Нюра выросла и изменилась. А она – заметила. Больно ей было, что старый друг совсем не смотрит в её сторону, хотя виду не подавала. Но сложно было удержаться теперь, на Масленицу, перед постом, когда все девушки-парни гуляли, разбившись на пары и давая друг другу заветные обещания.
А Платон так ни разу даже и не вошёл в круг, не потанцевал и не повеселился с остальными. Один Господь Бог знает, что там у него на уме: стоит и смотрит в небо немигающими глазами. Ох уж эти его карие глаза посреди белого, как полотно, лица! Как часто Нюра видала их во сне, эти два тёплых, абсолютно непроглядных омута, в которые ей так хотелось нырнуть навсегда.
Платон, наконец, оторвался от созерцания Масленицы и предзакатного блестяще-звенящего неба, которое, бледнея, приближало конец всеобщей игры. Посмотрел на Нюру обыденным взглядом, в который раз замечая, как с возрастом раздалась её фигура и располнело лицо. Крупная, дородная, она казалась Платону той силой, которой ничего не стоит перебить
