зал заседаний не были допущены не только журналисты, но и гости съезда – представители всех зарубежных компартий.
И для делегатов съезда доклад был полной неожиданностью. Пятнадцать предыдущих заседаний шли по накатанной схеме. Все принималось под несмолкающие аплодисменты. Правда, одна неожиданность уже была.
Анастас Микоян в своей речи осудил «Краткий курс истории партии» – учебник миллионов, заявив, что в нем извращена история партии. Но последующие ораторы Анастаса Ивановича поправили. Учебник хороший, мелочи устранимы.
Ещё за день до съезда не было решено на Политбюро – поддержать ли желание Хрущёва выступить или дать возможность по этому поводу высказаться Поспелову.
Понимаю, что для нынешнего читателя все эти имена уже мало что говорят. Но именно Поспелов по решению Политбюро изучал, как получилось, что подавляющее большинство делегатов Семнадцатого съезда, членов ЦК, избранных на этом съезде, были расстреляны, осуждены.
Справка, которую группа Поспелова подготовила для ЦК, была жёсткой – беззаконие, произвол, пытки. Но… это всё касалось партверхушки.
Хрущёв же намерен был копнуть глубже.
Не выясняю тут вопрос – почему он это сделал. И сам боялся и ненавидел Сталина. И сам ощущал, что на нём есть вина – хотел отмыться. А может, пришёл в ужас от масштабов преступления.
Перед Хрущёвым на столе была не только записка группы Поспелова, но и письмо человека, просидевшего 16 лет в ГУЛАГе, который в двадцатых был на каком-то этапе жизни начальником у Никиты Сергеевича и выдвигал его наверх. Это был Алексей Владимирович Снегов.
Вот кто знал, как уничтожались перед войной военные кадры.
Вот кто понимал, что сделали годы репрессий с наукой, культурой.
Трудно сейчас сказать: текст, который произнес Хрущев, а он отвлекался от бумаги, импровизировал, основывался только на этих источниках или были ещё.
За день до съезда, несмотря на протесты Молотова и Ворошилова, доклад поручили сделать Хрущёву на закрытом заседании.
Зал выслушал доклад в оцепенении, – писал позднее один из делегатов.
Где-то в середине марта сокращённый текст доклада начали читать на партсобраниях по городам и весям. Но в самые первые дни марта 1956 года об этом сообщал и «Голос Америки».
Неожиданным ли был для всех нас этот доклад? Могу сказать, для многих – долгожданным.
В своей книге «Глядя с Большой Арнаутской» в эссе «Отрочество» я вспоминал, как впервые на моей памяти отец обругал маму, увидев, что она плачет в день смерти Сталина. Он буквально закричал: «Замолчи, дура, тиран умер!». Потом, когда мать ушла на кухню, подошел ко мне и начал объяснять, какая огромная кровь на руках этого подлеца…
Это домашняя сценка. Но уже появился самиздат и среди первых стихов, написанное ещё в 1955 году «Бог» Бориса Слуцкого. До сих пор помню:
Мы все ходили под богом
У бога под самым боком.
Однажды я шёл Арбатом
Бог
