со склона!
Ну и вот, этим мы полдня и занимались вместо того, чтобы выяснять насчет детей.
Позднее мы с Моникой сидели рядышком на качелях.
– Знаешь, я спросила папу, а он обещал рассказать, когда мне стукнет шестнадцать. Только я все равно не верю ни в аиста, ни в сиделку с черными мешками.
Моника перестала раскачиваться, откинула свои рыжие косы и говорит:
– Мне кажется, в этом деле без пиписки не обходится.
Я даже лицо прикрыла ладонью – так мне стало гадко.
– Ты правда так думаешь?
– Да, Морин.
– Но с чего ты это взяла?
Моника почти улеглась на качелях. Теперь ее косы едва не подметали землю.
– Просто мозгами раскинула.
– Я никогда не видала пиписки.
– А я видала.
– Да ну?
– Я видала братишку голеньким, когда он был со-всем малыш.
– Ну и на что она похожа?
– Она… она похожа… – раздумчиво начала Моника.
Я ее оборвала:
– Слушай, мы еще не ужинали, так что ты лучше пока не рассказывай.
– Как знаешь.
– По-моему, нам про это еще гадать и гадать, Моника.
– Точно, Морин.
Отныне я, когда смотрела на Джека, думала только про то, что пиписка имеется и у него. А ведь был еще Нельсон. И папа, и дядя Фред, и дядя Джон, и молочник, и угольщик, и лавочник; кого ни возьмешь – у каждого пиписка! Бренде я ничего не говорила – не надо ей про такое знать, она еще маленькая. Ладно хоть нам с Моникой хватило ума не спросить о младенцах святых сестер!
Глава одиннадцатая
Бренде исполнилось семь – пора было ей принять первое причастие. Сама я приняла первое причастие еще в старой школе, в Карлтон-Хилл. Это не так-то просто. Причащают не всех подряд, а лишь тех детей, которые сподобились благодати. Лишь таким дают вкусить Тела Христова, и то сначала надо целый год ходить на исповедь. Кто не исповедовался накануне, а в воскресенье принял от святого отца себе на язык облатку (она и есть Тело Христово, или Святые Дары), тот совершил смертный грех. И еще перед таким делом нельзя завтракать, поэтому на мессе только и слышно, как бурчат голодные животы, и громче всех твой собственный.
Исповедь – она в чем состоит? Залезаешь в такую кабинку вроде платяного шкафа и оттуда рассказываешь святому отцу про свои прегрешения – так я объяснила Бренде. У нее даже мордашка вытянулась со страху.
– А какие у меня прегрешения, Морин?
– Я-то почем знаю?
– Что ж тогда говорить святому отцу?
Я усмехнулась:
– Придумай что-нибудь.
– То есть солгать? Это же грех.
– Пожалуй. Только меня почему-то до сих пор молнией не убило.
– Ав чем ты каешься?
– Рассказываю, что солгала, что в лавке стащила конфету, что была непочтительна с папой и мамой. Обычные проступки, ничего особенного.
– А если я их
