что Борис не удержался, сорвал гриб и, сняв пленку, сунул в рот. Скрипнул песок на зубах. Постояв, Борис вдохнул всей грудью скипидарный воздух, принуждая мозг, возбужденный спросонья, мыслить логически. Среди этого прозрачного леса и этого светлого утра он почти жалел, что ввязался в рискованную авантюру, и ему отчаянно требовалась ясность ума, которой он просил у леса, у деревьев, у травы, понимая, что призыв не по адресу.
Вернувшись к костру, он застал суету у палатки; его взгляд наткнулся на Виктора Ивановича, который, скрючившись в три погибели, сидел на коряге, вокруг хлопотали женщины, а хмурый Кэп надзирал за происходящим, склонив набок косматую голову. Никуня подсовывала Виктору Ивановичу кружку, Тюша щупала лоб, а Кира, кривя рот, выговаривала:
– Витя, ей-богу, ты чудо. Просто чудо-юдо.
– Разве я виноват, – хрипел трясущийся Виктор Иванович, которого бил крупный озноб. – Я городской человек… мне любой ветерок – южак и бора, вместе взятые.
Кира подступила к Кэпу с лютой гримасой, делавшей ее смазливое личико гармоничным, словно именно в обличии свирепой валькирии и была ее подлинная роль.
– Кэп, что хочешь, а Чудо останется, – выпалила она экзальтированно. – Он же знаменитость на всю страну… кого под одну гребенку хотите.
Крякнув, Герыч дернул тесемку рюкзака. Группа подозрительно радостно смирилась, что осядет на месте, пока хворый гость не исцелится, и принялась обживаться на стоянке, а заботливая Никуня занялась больным – облачила его в свитер, закутала шею платком и заварила в котелке ромашку, которую сорвал в кустах ее услужливый супруг.
– Витамин С, – бормотал Виктор Иванович. – Порезать бы яблочко…
Из тех яблок, что он купил у вокзала, осталось одно – скукоженное, в парше, и Виктор Иванович привередливо сморщил нос.
– Все сожрали? – взревел он трагически. – Дрянь какая…
Никуня отодвинула яблоко, которое резко, почти на лету подхватил Брахман – с хрустом откусил добрую половину и пошел прочь. Виктор Иванович, пораженный столь агрессивным выпадом, перестал трястись, а Никуня захлопала глазами, провожая прямую спину Брахмана, удаляющуюся к крапиве вокруг бурелома.
Борис тоже наблюдал за Брахманом. Тот скользнул через недотрогу, не задев ни стручка. Перемахнул через поваленное дерево, швырнул на него рубашку, стащил майку и, полуголый, с безволосым торсом, задрал голову к дымному солнцу, ползущему над кронами, через которые лучи проникали, словно через сито, – некое упражнение, видимо, дающее отстраненному Брахману душевное равновесие среди публики, далекой от его сложных интересов.
Борис тоже перелез через бревно и встал рядом с Брахманом, косясь на прозрачные глаза, которые ушли в неведомый мир и не замечали ни товарищей, ни леса, ни даже солнца. Ни постороннего, который разглядывал его с дружелюбным интересом.
