в роли чернокожего мальчишки-лакея? – Фицджеймс чуть заметно улыбается.
Крозье кивает и отпивает маленький глоток бренди.
– И Парри, и Хоппнер, оба просто жить не могли без костюмированных представлений во время зимовок во льду. Именно Хоппнер организовал этот маскарад, который назвал Большим Венецианским карнавалом и назначил на первое ноября, когда моральный дух падает с исчезновением солнца на несколько месяцев. Парри явился закутанным в широченный плащ, который не сбрасывал, даже когда собрались все приглашенные, по большей части в маскарадных костюмах – у нас на обоих кораблях было по огромному сундуку с костюмами, – а когда он наконец все-таки разоблачился, мы увидели Парри в облике того старого моряка – помните, инвалида на деревянной ноге, что за гроши пиликал на скрипке близ Чатэма? Впрочем, нет, не помните, вы слишком молоды. Но Парри – я думаю, старый шельмец всегда больше хотел быть актером, чем капитаном корабля, – он все сделал правильно: принялся пиликать за скрипке, прыгая на деревяшке и выкрикивая: «Подайте грошик бедному Джо, отдавшему ногу за родину и короля!» Ну, люди чуть не полопались со смеха. Но Хоппнер, который, думаю, любил подобные игры с переодеваниями даже больше Парри, явился на бал в обличье знатной леди, нарядившись по последней парижской моде – платье с кринолином, оттопыренным на заднице, огромное декольте, все дела. А поскольку я в ту пору был жизнерадостен и весел сверх меры да вдобавок слишком глуп, чтобы думать головой, – иными словами, был сопляком двадцати с лишним лет, – я изображал чернокожего лакея, облачившись в настоящую ливрею, которую старый Генри Хопкинс Хоппнер купил в какой-то лондонской лавке и взял в плавание специально для меня.
– И люди смеялись? – спрашивает Фицджеймс.
– О, они снова так и покатились со смеху – Парри со своей деревяшкой напрочь лишился зрительского внимания, когда появился старый Генри, а за ним я, несущий шелковый шлейф. Почему бы им не посмеяться? Всем этим трубочистам, галантерейщицам, старьевщикам, носатым евреям, каменщикам, шотландским воинам, турецким танцовщицам и лондонским торговкам спичками? Эй! Это же молодой Крозье, еще даже не лейтенант, а гардемарин-переросток, который думает, что когда-нибудь станет адмиралом, забыв о том, что он всего-навсего очередной черномазый ирландец.
С минуту Фицджеймс молчит. Крозье слышит храп и попердывания, доносящиеся из скрипучих подвесных коек в темной носовой части корабля. Где-то на палубе над ними часовой топает ногами, чтобы согреться. Крозье жалеет, что закончил свою историю таким образом, – он ни с кем так не разговаривает, когда трезв, – но он хочет также, чтобы Фицджеймс снова достал из шкафчика бутылку бренди. Или виски.
– Когда «Фьюри» и «Хекла» вырвались из ледового плена? – спрашивает Фицджеймс.
– Двадцатого июля следующего года, – говорит Крозье. – Но все остальное вам, вероятно, известно.
– Я знаю, что вы потеряли «Фьюри».
– Так точно, – говорит Крозье. – Через
