жем воздухе в чулане.
Ранним утром сквозь сон Митя слышал, как во дворе с тонким свистом скользит по доске фуганок, и тотчас просыпался; по холодящей земле и обжигающей росной траве выбегал на пчельник, жмурясь от солнышка, заглядывал в мастерскую.
– А-а-а, соко́л проснулся! – Отрывался дед от верстака.
Больше всего в дедовом столярничании нравился Мите этот завершающий ход обстругивания. Сначала дед тщательно выправлял нож фуганка – подстукивал деревянным молотком, проверял на глаз и пальцем, ровно ли сел, потом опускал на доску и сильным свободным движением посылал вдоль. Фуганок отрывисто, недовольно ворчал, счищая зазубрины, оставленные кургузым рубанком, но скоро голос его становился ровней – и вот он начинал петь, выбрасывая почти прозрачную шелковистую стружку; пение переходило в свист – это означало, что доска совсем ровная, зеркальная. Мгновения, когда фуганок свистит, завораживали. Продлись они весь день, Митя так и простоял бы не шелохнувшись. Но дед уже вынимал доску из зажимов, и Митя спешил провести по ней ладошкой, насладиться холодным совершенством поверхности.
Он давно уверился, что дед может все. Лечение больных и составление лекарств было только частицей огромного целого, в которое входил почти весь мир: огород, сад, пчелы, леса, луга, книги, ближние и дальние деревни, и бессчетное множество людей.
Мастерская в уголке двора, где стоял верстак и висели разных фасонов пилы, в особых гнездах сидели рубанки, стамески, напильники, долота, бондарные инструменты – мастерская была одной из сторон вселенной, носившей название Дед.
Сейчас он делал заготовки для новых ульев. Но не только пчелиные домики были ему под силу. Митя знал, что их огромная изба тоже построена дедом, хоть и с помощниками;печь сложена им же; кухонный шкаф с раздвижными створками, лавки, стол, полки, в том числе и главная полка, где хранилась праздничная посуда (бабушка называла ее «поли́ца»), кадушки-липовки для меда, выдолбленные из цельного куска липы, ушаты, бочки для засолки огурцов и капусты, солонки, досочки для резки мяса и свинины, мутовки из можжевелового дерева для сбивания масла, черенки ножей, топорища, деревянная лопата, на которой бабушка сажала в печь хлебы, мешалка для теста и еще десятки домашних вещей – все выстругано, выточено и собрано дедом.
Позже Митя узнал истоки этого всеумельства и мастерства. Из отрывочных замечаний, из слов и рассказов, постоянно звучавших вокруг, постепенно сложилась картина давней жизни, где главой дома был отец деда – Симон. От него-то и начал перенимать многие премудрости Касьян…
Зимними вечерами зажигали лучину; бабы и девки с прялками рассаживались по лавкам, а Симон со своим рукомеслом располагался посреди избы – гнул распаренные в печи заготовки, из которых получались дуги, полозья для саней; ладил и сами сани, плел кошевки (нечто вроде большой корзины без задней стенки, которую кладут в розвальни)… Ради отдыха и собственной забавы мастерил иногда салазки для маленького Касьянки и других своих малышей (было пятеро, оставшихся в живых, а всего родилось двенадцать), позже, когда дети переженились, – делал санки и для внучат. Салазки были не простые, с причудами – со спинками, изукрашенными резными или выбитыми из жести узорами, с полозьями в виде гусиных шей. Из дерева же вырезал он для Касьянки лошадей с мочальными гривами и хвостами, к ним – сохи, бороны, телеги, сани – все как настоящее; вырезал еще коров, барашков, гусей и кур… (Всякий раз, как Мите дарили игрушечные ружья и пистолеты, дед неодобрительно их оглядывал и обязательно рассказывал про свои детские игрушки, выводя мораль, что нынешние игрушечники вовсе не думают о приучении детей к земле и труду. Ведь стрелять мальчишки в армии и без того научатся по-настоящему. А самое важное и нужное в жизни, что кормит и держит весь народ и все государство, – с малых лет привыкать к сохе с бороной, к земле и животным; это самое важное вовсе забыто игрушечниками, почем зря подсовывающими детишкам пистолеты да ружья.)
Из крушины, бузины да бычьего рога старый Симон выделывал рожки, дудки, жалейки, свистульки; из клена выстругивал колотушки для ночных сторожей, трещотки для забавы. И на всем сам играл, потешал по праздникам честной народ. Играл не просто – с причудами, с коленцами смешными: возьмет в рот сразу жалейку и рожок, заведет шуточную на разные голоса, а потом глядь – мигом перекинул, взвизгнули потешно немудрящие инструменты – и Симон уже на свистульке с дудкой наяривает да в придачу еще вертит трещотку.
В будни придумывал он забавы для детишек, потеху для взрослых. Сидит за своим делом зимним вечером час, другой. Потом разогнется, отложит инструмент, выйдет потихоньку из избы… И вдруг дверь распахивается – за облаком пара показывается в ней голова старого мерина, который осторожно входит, кивает и говорит густым голосом:
– Бог на помочь!
Дети визжат от радости, бабы расправляют усталые спины, смеются. Симон берет ребятишек и по очереди сажает на спину мерина. Тот тоже с удовольствием принимает игру – ни ногой не переступит, ни мышцей не поведет. Ребятишки облепляли
