жизни высокой, не плотской.Кто вы и что вы, Иосиф Бродский?
В каждом пространстве ищу я вектор,
в каждой детали скрыт архитектор.
Не дай Бог!
Он вырос, как утёс с короною скалы,
с глазами, излучающими луны.
В нём каждый нерв дрожит, как древко у стрелы,
и весь он был натянутые струны.
И кто бы оберёг, и где тот оберег?
Ищу спасения у самого себя.
Одним был прерван бег, другому краткий век.
И как спастись, обоих не губя?
Мы разошлись поврозь, едва осилив страх —
в какой-то мере каждый изумился.
Мне не резон оставить чрево на рогах,
а лосю от меня, чего добился.
Прелюдия для органа
Один пристанище нашёл последнее в Венеции:
лежать под глыбой вод ему необычайной рыбой,
дурные запахи его сгнобят морские специи —
пучина выбросит его останки в волнах дыбом.
Другой в стакане утонул от безрассудства жить.
Кому-то руки наложить с петлёю помогли.
А кто-то выстрелил в себя, чтоб с властью
не дружить.
И под сырыми сводами кого-то повели.
Роятся судьбы и сейчас, но мало кому хочется
перечить власти без причин на то, чтоб лечь
в акрополь.
Ну что ж!.. Не вечен срок Земли – водой
и камень точится.
Воткните кол из тополя – зазеленеет тополь.
Купание при свечах
Желала секса при свечах
и роз побольше в ванной,
и в зеркале, в его лучах,
признаний без обмана.
И пена белая с водой
с тебя ползла вуалью,
и ты летела, как с бедой,
в оргазме к зазеркалью.
И тело белое твоё —
его я не придумал.
А лепестки от роз – бельё
французское из ГУМа.
Под люстрой в хрустале шампань
кипит, как в бухте море.
И не ладонь твоя, а длань
меня ласкает вскоре.
Собачьих преданней глаза,
и в них вина с улыбкой.
Едва в сторонке образа
и всё, что стало – зыбко.
Гляжу я хронику
Гляжу я хронику: перевернулся мир.
Взрывается земля, летят осколки.
Солдаты на себе несут металл,
впрягаются и в пушки, как в двуколки.
Всё перемешано, казалось мне, с землёй —
кто, как на праздник шёл, не до прогулки.
Наш пулемётчик бьёт, и он в земле сырой —
траншеи – улицы вокруг и переулки.
Надеяться осталось на него:
рукой подать до рукопашной схватки.
Патронов бы чуток!.. так ничего.
А немцам, вижу, врылись
