слов. Двое, явно уже не школьники, но, наверное, ещё не служили, высокие, широкоплечие, дородные, наевшие жирные щеки, оба одетые в футболки и спортивные штаны. Они проходили по краю садика, по бурой тропке, на которой кое-где лежали упавшие белесые сережки, и остановились, увидев белокурую и Виктора, точнее, пожалуй, только белокурую. Они называли её Галка, со странно шипящим ххх-г. Они стыдили. Смеялись над ней. Припечатывали грязные, смачные словца к бронзовой коже её ног.
Она ответила на том же языке, и вновь Виктор не смог узнать ни одного слова, но ясно понял смысл речи. Звонкая, бесшабашная дерзость, насмешка, презрение, вызов. Слова хлестали их по жирным щекам.
Они были поражены дерзостью. Опешили. Тот, у кого лицо было круглее, а щёки жирнее, порывался что-то сказать, но не нашёлся, в крайнем раздражении решительно направился к лавчонке, тут Витя окончательно убедился – его не замечают. Оставался в недоумении и растерянности, события развивались слишком неожиданно и стремительно. Тот, что был пожирнее в щеках, резко наклонился, схватил что-то из-под лавочки и, распрямился, будто хотел зашвырнуть подальше в сторону, но, быстро передумав, поднял на вытянутую руку. Это были её туфельки.
Белокурая потянулась за ними, он отвёл руку за себя. Непроизвольно она оказалась на лавочке на коленях, словно в просящей позе, платье опало вниз и скрыло бедра и даже часть икр.
– Витдай, повэрны, – повторила белокурая несколько раз. Её уязвили. Круглощёкий не решился ударить, но показал ей силу. Она могла просить, могла бы и ступить босой по холодной земле, но это было унизительно. Жирнощёкий вновь продолжил по-тарабарски непонятно насмехаться, а второй на задней части сцены скалился и гыкал на каждую победоносную реплику. В беспомощности она оглянулась вокруг. В синих, как море, глазах было почти отчаянье, Витя потом узнал, насколько она не любила сдаваться. В Вите и не думала искать поддержки.
Но даже проблеск отчаянья в её очах сработал как детонатор. Витя ощутил, что взрывается и пылает.
В его жизни и потом было не так много моментов, когда сомнения и оглядки на других ли, на собственные ли понятия честного, правильного и достойного, умирали, и он просто действовал, потому что не мог по-другому. Это были счастливые моменты. Не потому что не было страха, а потому, что не боялся страха, как такового. Не лишался трезвости и расчета, но сомнения не могли парализовать его. Ничто не сковывало порывов и движений. Может, только в такие моменты чувствовал себя свободным.
Он знал, жирнощёкий лишь удивится словам: «Отдай ей туфли», удивится больше тому, что Витя есть тут. Знал, надо действовать, используя неожиданность, и подсечка пошла в ход раньше, чем щекастый успел выговорить: «Звидкы ты взявся, москаалёнок», противник рухнул на четвереньки на последнем слоге. Не медля ни секунды, Витя коленом выключил его руку выше локтя, припечатав лицом в землю,
