что приходил нетрезвым. Тогда уже просто ложился и засыпал.
Та женщина, которая велела мне называть себя моей матерью; пока был маленьким, она приходила чаще, – а потом всё реже… В то время она иногда долго разговаривала наедине с Гайдисовой, всплакивала, держа меня на коленях, так, что тёплые добрые её слёзы по сей день на лице моём помню.
Бывало, что она заставала меня грязным, неумытым, но, не желая тратить ни минуты, таким брала на колени, каким был, не дав даже Соньке полотенцем меня вытереть.
Помню и то, что в то время я едва мог понять, что она постоянно в одно ухо мне повторяла:
– Ты обо мне не забудешь? Не забудешь?
Однажды она пришла взволнованной, грустной, бледной и, плача, повесила мне на шею блестящий крестик на крепкой верёвке, настаивая и строго наказывая, чтобы я никогда его не снимал и не потерял.
До сего дня он чудом остался на моей груди.
Потом долгое время я её совсем не видел, а когда о ней тоскливо спрашивал, Сонька мне отвечала, что уехала далеко и никто не знает, когда снова прибудет.
Рос я так дико, как та крапива и лопухи под забором и обычная деревенская и городская детвора, играя с ровесниками, говоря их языком и принимая их привычки.
В замковый костёл старая Гайдисова меня и Марихну водила иногда только на праздники, а в обычные дни, хотя недалеко до него было, босыми и в рубашках мы не решались идти. Нас научили только креститься, нескольким молитвам и, когда встречали ксендза, целовать ему руку.
Я был ещё маленьким, когда, помню, однажды в замке и в городе страшно заволновалось – потому что какой-то страх прошёл по людям оттого, что нашего великого князя поляки хотят выбрать своим королём.
Однако сразу до этого не дошло и Казимир остался в Вильне. Он только выезжал несколько раз, но вскоре возвращался. Это застряло в моей памяти, потому что, когда он выезжал, его провожали люди, а когда возвращался, его приветствовали с великой радостью как отца, хотя он был очень молод. Потом вдруг замок опустел. Гайдис при конюшнях почти не имел дел, потому что в них мало осталось коней. Сиживал дома и бедствовал, так как был обречён на безделье.
Так снова прошло несколько лет. Та пани, о которой я хорошо помнил и узнавал о ней, очень редко и на короткое время показывалась у Гайдисов. Не забыла, однако, обо мне, потому что Сонька, давая мне что-нибудь новое из одежды и обуви, говорила, что это всё имела по её милости.
Однажды старая Сонька, которая целый день ходила мрачная, бормоча сама себе и вздыхая, в силу привычки, когда её что-нибудь тяготило, сев вечером на лавку у печи, велела мне прийти к ней. Поласкала меня и поцеловала, потому что имела ко мне материнское сердце, и начала что-то говорить, чего поначалу я понять не мог, объявляя мне, что в итоге нужно будет мне куда-нибудь ехать и Гайдисов оставить.
Я сильно расплакался, крича, что не хочу и не дам отсюда забрать себя никому. Старуха обняла меня и успокоила, больше уже ничего
