позже должен был подчиняться. Упирается и этот молокосос, мы должны сломить его и до тех пор бороться с ним, пока не сдастся. Пока я жив, ни на шаг ему не уступлю; когда меня не станет, вы тогда помните, чтобы литовского ярма себе на шею надеть не дали.
Тогда старый Тенчинский всегда начинал рассказывать, как они стояли на страже свобод духовенства и привелегий рыцарства, и знали, что должны были охранять их как зеницу ока.
– Помните то, – прибавил ксендз, – что нас прижмут, а Церковь себе подчинят, минуя епископов… тогда и свобода для рыцарства кончится, а неволя начнётся. Вы должны защищать духовенство, а духовные – вас; иначе запрягут и будут вами пахать, как захотят, как на Литве и Руси.
В течение долгого времени в моём положении на этом дворе совсем ничего не менялось. Меня там считали чужим и бродягой; я ни к кому привязаться не мог, но имел тогда ту улиточную натуру, что, чувствуя опасность, прятал рога и закрывался в своей раковине. Служба не была тяжёлой, хотя постоянно на ногах. Я следил, чтобы мне никаких претензий предъявить не могли; впрочем, мало кто обращал на меня внимания и интересовался мной.
Почти все придворные епископа, краковяне или сандомирцы, преследуя меня Литвином, считая чем-то недостойным, отталкивали меня, так что я ни с кем не завязал дружбы.
Ксендза Яна я видел редко. Встретившись со мной на улице, мой добрый опекун останавливался, расспрашивал, утешал, потому что он, что в людских душах так хорошо умел читать, чувствовал, что у меня на том дворе шло не всё гладко. Жаловаться мне не давал, потому что, как сам был всегда улыбчивым и ангельского терпения, так и других к этой добродетели с радостью приучал.
В то время, как я уже писал, великое благочестие и святость жизни не только в Кракове, но и, по-видимому, по всему царили миру. Люди превосходили самих себя в Божьей службе, забывая о себе. У нас не было недостатка в таких мужах, о нескольких из которых я уже поведал, как о ксендзе Михале и о сапожнике Святославе. Но вдруг громыхнула весть, что появился такой святой муж, который огненным словом обращал толпы и вёл, куда хотел.
Этот святой человек в простой одежде, опоясанный верёвкой, проходил страны, а везде после себя оставлял как бы огненную дорогу. Люди бежали на его голос в новые монастыри ордена святого Франциска, к которому принадлежал и он, – шли на войну против язычников, совршали публичные покаяния. С папскими письмами, рекомендующими его, пробегал он так разные края, а одного дня епископу донесли, что он в Моравии гостил.
Тогда Збышек очень возликовал, складывая руки и крича, что его обязательно нужно привести в Краков, что будет писать письма и выпросит их у короля, а хочет видеть святого мужа здесь, где ослабленная вера, и разбудить её было необходимостью.
Действительно, о том итальянской монахе, сицилийце, которого звали Иоанном Капистраном, рассказывали чудеса.
Помню, что, когда о том зашёл разговор, а епископ очень восхищался, Колек, который был в покоях, осмелился заметить, что, не зная нашего
