ку помощи мне и моей семье… Мне было семнадцать.
Спасибо за ваши принципы и понятия.
Она сидела на подоконнике и всматривалась в утренний дождь. По стеклу хаотично растекались непредсказуемые струйки. Это явно было не по сценарию… Ей хотелось улыбнуться от мысли, что хоть что-то в этой жизни было не по сценарию. Дождь помогал сосредоточиться и немного отвлечься. Почему ей казалось, что все будет по-другому? Мечты сбывались, а радости это не приносило. Одно сплошное уныние и легкая доля презрения со стороны окружающих. Презрения или зависти? Или презрения и зависти? Она услышала легкий шорох простыней, который доносился из противоположного угла комнаты. Интересно, о чем он сейчас думает? И думает ли вообще? Не хотелось поворачиваться в его сторону, да и рано еще. Этот клятый гостиничный номер осточертел ей за каких-то несколько дней. А каким вообще должен быть номер в отеле? Она тасовала в памяти интерьеры «Рица», «Крийона» и «Плаза Атени»… Туда ее тоже не тянуло. К черту все. Нужно сконцентрироваться на пуговицах. Даже дурацкие пуговицы на этой безразмерной мужской рубашке застегнуты по сценарию и через одну. Через одну… и через жопу. Эта мысль ей тоже по– нравилась и вызвала внутреннюю улыбку. В любом случае скоро все закончится. Снова звук со стороны кровати… А вот теперь пора… Она медленно обхватила свои острые колени тонкими руками, оторвала взгляд от сентиментального дождя и начала наблюдать за тем, как он, уткнувшись в подушку, шарит рукой по ее половине кровати king-size.
– Можно вопрос? – Никогда еще ее голос не звучал так робко и приглушенно.
– Задавай, – раздался тихий мужской хрип.
– Почему говорят, что в первый раз трудно выстрелить в человека?
– Почему только в первый? Ты считаешь, что второй раз легко?
– Я не знаю. Поэтому и спрашиваю…
Он нехотя пошевелился и повернул голову в сторону окна, на секунду приоткрыв глаза. Спать хотелось невыносимо. Ее хотелось еще больше, чем спать. Эти роскошные километровые волосы и массивный крестик на хрупкой шее не давали ему покоя уже несколько дней. Впрочем, километровыми были не только волосы, а массивными не только ее крестик и серьги. В голове мелькнула мысль: «Скольких же ты убила?» – но он сонно выдавил:
– Потому что человек жив до тех пор, пока ты в него не выстрелишь.
– Но он же все равно умрет. Рано или поздно… – не унималась она.
– Умрет. Но тогда, когда ему суждено.
– Но если ты в него выстрелишь и он умрет, значит, ему было суждено умереть тогда, когда ты в него выстрелил?
– С этим не поспоришь. Скажи, а кому из нас ты сейчас пытаешься найти оправдание?
Дождь перестал, и она потеряла интерес к окну и подоконнику. Бесшумно спрыгнув на холодный пол и затаив дыхание, она стояла и завороженно изучала его сонное лицо в первых лучах их общего рассвета. Это было самое мужское лицо в ее жизни. Жесткое, безжизненное и в то же время красивое.
– Никому… я… я просто люблю тебя таким, какой ты есть…
Дождь кончился.
Он открыл глаза, резко приподнялся на заскрипевшем от мускулистого тела матрасе и успел произнести только одно слово, которое уже можно было не произносить:
– ОТОЙДИ…
Раздался глухой звук. Она растерянно опустилась на колени. На белой мужской рубашке со стороны единственного левого кармана расплывалось ярко-красное пятно крови. Молниеносно скатившись с кровати, он оттащил в сторону ее тело, в котором быстро умирало молодое и неуверенное в себе сердце. Он запустил дрожащие пальцы в копну ее теплых густых волос, склонился над правильными чертами лица и оживил мертвую тишину каким-то животным криком:
– НЕЕЕЕЕТ… Господи… пожалуйста… не ее… Только не ее…
– СТОООП, – раздался душераздирающий вопль раздраженного режиссера.
Актер резко подорвался на ноги, бросив в лежачем положении только что «убитую» девушку, и с нескрываемым отвращением посмотрел на режиссера:
– Ну, что опять?
– С тобой ничего. А вот к ней, – режиссер навел свой пухлый палец на уже успевшую ожить актрису, – у меня есть вопросы. Скажи мне, кто так умирает?
– Как… так? – слегка проиронизировала актриса, по-турецки расположившись в углу, где только что умирала.
Лицо режиссера покрылось тремя пунцовыми пятнами (эта своеобразная реакция организма преследовала его с раннего детства), и слюни творческого негодования накрыли всех присутствующих, как внезапный тропический дождь:
– Да ты заплакать должна… Ты ему только что в любви призналась… Он для тебя – все… понимаешь? То, что ты всю жизнь искала, хотела… вот оно – перед тобой… вся твоя жизнь. А в тебя стреляют… и забирают у тебя эту
