не ждут и от которых ничего не жду я, не хочу ничего ждать, пытаюсь их забыть, убедить себя, что их нет, что для них нет меня, что их присутствие мне безразлично и что до моего присутствия им также нет никакого дела. Прощая, я убеждаюсь в обратном. Приходит понимание того факта, что прощение незыблемо, оно повсюду, его не обмануть, от него не отказаться и не скрыться. Но несмотря на это, я пытаюсь его уничтожить, я делаю это потому, что мое желание раскрыть вечную концептуализирующую природу этого действия сильнее, чем мое желание прощать и быть прощаемым. Понять необходимо не то, почему мое существование без прощения немыслимо, – в этом не так сложно разобраться, – а то почему, когда я прощаю или прошу прощения, я перестаю существовать. Почему, стало быть, прощая, я попадаю в тотальную зависимость от другого, – другого или Другого в равной степени, – того другого, которому я принесен в жертву еще не родившись, другого, требующего меня себе в жертву даже после моей смерти.
<…> в силу ряда причин мне до конца не ясных, изначально задумав этот текст как письмо человеку, чья смерть для меня превратилась в очевидность, я начал писать, не отдавая себе отчет в том, что мое письмо не может быть прочитано. Невозможность прочтения письма делает его практически бесконечным, не прочитываемое письмо становится длиннее присутствия. Оно включает в себя саму смерть, подвергая ее опасности быть засвидетельствованной. Поэтому, начав писать, я волей-неволей ставлю перед собой определенные цели, пусть даже невыполнимые: подвергнуть смерть опасности, вывести ее из немого дискурса, в котором она существует, не зная опыта своего переживания, ни другого в себе, ни себя в другом. Иначе говоря, я стремлюсь включить смерть в бесконечность письма, чтобы убедиться в том, что эта бесконечность бессмертна. Отсутствие смерти у бесконечности становится единственной опасностью, которой смерть может быть подвергнута, единственным истинным желанием смертного, единственной целью всякого письма. Включить смерть в письмо – это то, что еще находится в моих силах, то, на что я могу претендовать самой своей затеей. Или это то, на что я могу рассчитывать, когда моим адресатом является сама смерть. Я пишу не о смерти, я пишу не смерти, я пишу в смерть, чему, вероятно, соответствует сама природа письма. Но при этом такое письмо имеет, по крайней мере, одно неоспоримое преимущество: мое собственное существование внутри письма становится недоступным. Оно становится недоступным для самого себя. Писать и существовать одновременно невозможно, невозможно существовать в письме и, также точно, немыслимо писать, находясь внутри существования. Время моего письма никогда не совпадет со временем самой смерти и, если предположить, что такое время существует, я всегда буду от него отставать. Я буду чувствовать свое отставание и, поэтому, как не старайся, мое письмо навсегда останется свидетелем смерти другого, не меня: моего соседа, друга, врага, моей любви, моей ненависти, моего желания, словом, всего того, где я существую, когда не
