явлений академической жизни и деятельности, а также использования сложносоставных теорий среднего уровня и интердисциплинарных методов, приспособленных для анализа гетерогенных объектов.
Спектр теоретических моделей и оптик, применяемых исследователями в разработке данной темы, описала Оксана Запорожец в статье «Навигатор по карте историко-социологических исследований университета». Ее обзор ракурсов историко-социологического рассмотрения проблемы академической солидарности не просто открывает книгу – он стал своеобразным пулом идей для наших авторов и одновременно задал рамку, объединяющую достаточно разнообразные исследовательские стратегии. Мы надеемся, что такой навигатор поможет и читателям сориентироваться в многообразии видений и соотношении исследовательских позиций.
Совместная работа над этой книгой историков, филологов и социологов из разных стран выявила искушения и опасности, связанные с применением теорий, созданных для объяснения генезиса современного западного университета, к истории российских университетов в целом и проблематике университетского сообщества в частности. Наш авторский коллектив избегал прямого наложения удобных аналитических схем на источниковый материал, механического переноса понятий и метафор, а также модернизации прошлого. Сами темы и формулировки задач в представленных статьях стали следствием осторожного приспособления исследовательских техник (институциональный анализ, изучение политик памяти, риторический анализ языка самоописания, устная история, методика глубинного интервью), взятых преимущественно из социологии образования или антропологии интеллектуальных сообществ, к специфике исторического исследования.
В своих изысканиях мы шли от источникового материала, и методологическая эклектика в работе с ним есть наш осознанный выбор. Для нас главный вопрос заключался не в том, чем на самом деле был университет, а в том, как в каждый конкретный момент его мыслили и представляли разные агенты извне и изнутри. Таким образом, нас интересовал функциональный аспект истории университета и его репрезентации. Принципиально важным в этой книге был также учет когнитивной специфики объекта изучения – высокорефлексивной группы (университетских преподавателей) по сравнению с менее «интеллектуально сопротивляющимися» группами, с которыми чаще всего работают, например, антропологи и этнографы[2].
В названии книги мы использовали документальный термин, которым в законодательных и официальных документах Российской империи определялась общность университетских преподавателей. «Сословие» (сначала с прилагательным «ученое», потом «профессорское» и «университетское»), а не «корпорация», как на Западе, – условный концепт, который довольно точно передает специфику солидарности и принципы группообразования университетских людей в России.
Русские (в смысле подданства) профессора поступали на государственную службу и были ограничены в степени автономии, даже в передвижениях. Это социальная группа интеллектуалов на службе государства, которая, представляя профессиональное и элитарное (в смысле характера знания и образования) сообщество, была в то же время классом государственных чиновников, пусть и нового типа. Ученое сословие не было одинаковым в разных университетах. Оно менялось во времени, как менялся социальный статус его представителей, да и само государство, которому они служили[3]. Поэтому мы писали историю российского университета как динамичного института, который, будучи изначально создан как проект (более того, как идеологический проект), никогда не вмещался в эти рамки.
Название книги требует еще нескольких комментариев. Во-первых, в нем не отражены исследовательские рамки места и времени. Хронологически и территориально мы не ограничиваемся границами существования Российской империи постольку, поскольку университетская жизнь здесь продолжалась и при советском режиме, и после него, а также потому, что она была связана с университетами других стран. В частности, нас интересовали импульсы, которые она оттуда получала и которые, в свою очередь, туда посылала. Во-вторых, мы не писали традиционную социальную историю со статистикой вероисповеданий, этнического состава и численности штата университетов. Такую вольность мы могли себе позволить еще и потому, что подобные исследования проведены нашими предшественниками и нам есть на что и на кого ссылаться[4]. В-третьих, мы не писали историю правительственной политики. Мы сознательно противопоставляем свой труд давней историографической уловке – подменять изучение жизни университетов рассказом о том, как замышляли ее государственные чиновники. Нас интересовал другой срез: как понимали себя университетские люди, каким языком себя описывали, как и на чем создавали свою общность.
Таким образом, профессорское сословие как объект исследования возникает в нашей книге на пересечении его понимания как воображаемого сообщества (оно же дискурсивное, оно же сообщество памяти), профессиональной корпорации, сословной группы и государственного института. Какая модель важнее для исследователя, зависело
См. о российском опыте: Антропология академической жизни: адаптивные процессы и адаптивные стратегии: сб. докладов / отв. ред. Г.А. Комарова. М.: ИЭА РАН, 2008.
В масштабных исследованиях по социальной истории дореволюционной России (как у Б.Н. Миронова или в общих ревизионистских трудах Шейлы Фицпатрик по ранней советской истории – притом что она прекрасно знала историю образования тех лет и посвятила ей ряд работ) истории университетов и высшей школы уделяется явно недостаточно внимания. См.:
Статистические и просопографические таблицы см.:
Состояние российских университетских исследований анализируется в публикуемой здесь же статье Е. Вишленковой и А. Дмитриева. Из базовых трудов по истории университетов, особенно российских, следует указать на: The Transformation of Higher Learning, 1860–1930: Expansion, Diversification, Social Opening and Professionalization in England, Germany, Russia and the United States / K.H. Jarausch (ed.). Chicago: University of Chicago Press, 1983;
