свете люди общаются мыслями. Я этому верю. И такое общение куда предпочтительней, нежели при помощи слов. Да и в нашей, земной жизни сказывается прекрасная закономерность: чем глубже взаимопонимание между людьми, тем меньше им требуется словесных подпорок. Молчание подолгу между супругами, прожившими в счастливом браке десятилетия, как и безмолвие звездной полночи, – это как многоточия у Гомера или Пушкина. Право, иногда кажется, что в таких многоточиях не меньше поэзии, чем в обрамляющих их строфах. Но преувеличение в сравнениях убийственно. Молчание между людьми, как и безмолвие в природе, не может и не должно быть слишком продолжительным. Иначе оно становится обременительным и даже чудовищным. Без слов не обойтись. Да и зачем? Но слова, как бы сами тянущиеся к «мудрому молчанию» как лону, из которого они вышли и в которое уйдут, – они уже суть поэзия. Однако возникает вопрос: к чему вообще тогда поэтическая мысль, стоящая между человеком и великим безмолвием? Тем более, что большинство стихов умудряются обойтись без нее. Честно отвечу: по большому счету ни к чему. Но зато и поэзия, кроме доли процента любителей ее, людям не нужна. Как и подытожил Лев Толстой. Или, точнее, нужна временно и по определенному поводу. Ну, юность там. Влюбленность. Общее образование. Русскоговорящее происхождение: кого на Западе интересуют стихи? Но самое поразительное: если как следует присмотреться, то крупицы поэзии – не надуманной, а первозданной и онтологической – разбросаны по жизни – в том числе и повседневной – щедро и пригоршнями, точно пучки света в солнечный день. И люди это инстинктивно подмечают. И потому, наверное, стихов не читают. И конечно же, они тысячу раз правы. Да, соприкасаются вплотную и на каждом шагу в поэзии «живой жизни» человеческая душа и душа вещей. И все же тому соприкосновению чего-то не хватает. Пожалуй, не хватает как раз третьего заветного компонента: вышеупомянутой поэтической мысли. Она все-таки кое-чего да стоит. Недаром вся восточная духовность настаивает на том, что ментальный мир: мир чистых мыслей, по своему иерархическому положению уступает только бытию божию, превосходя астральный мир: мир форм, не говоря уже о земном мире: мире преходящих тел и вещей. Вот лучшие стихи сие положение дел как бы косвенно и доказывают. Здесь же и внутреннее оправдание автора перед самим собой: вроде бы стихи как таковые не жалует, а свои издает. Но это только потому, что он, как ему кажется, научился мыслить не вопреки, а благодаря условностям стихосложения. Если бы не ритм и не рифма, он не пришел бы к некоторым мыслеобразам, которые ему странным образом самому в себе немного нравятся. В сущности, это в зерне своем все те же мысли – или скажем так: образные доминанты – которые волновали Баратынского, Лермонтова, Тютчева, Ходасевича. Об их стихах никак нельзя сказать, что форма там и есть «высшее содержание». Напротив, читая лучшие лермонтовские и тютчевские стихи, я не могу отделаться от мысли, что в них сквозит как бы умышленная небрежность к слову. И пусть не говорят мне: какой хитрый ход! Нет, это и есть прямое выражение отношения к слову, как к одежде. Вы никогда не встретите такого подхода у Бродского и иже с ним. Это поэты формы в самом лучшем смысле этого слова. У них форма и содержание поистине неразделимы. Казалось бы, полная слитность и есть критерий поэтического совершенства. Да, но лишь в стилистическом его аспекте. Чистая мысль, которая и есть душа поэзии, никогда не признает себя равной слову. И правильно сделает. Иерархия от высшего к низшего лежит в основании вещей. И как д'Артаньян, еще не будучи мушкетером, говорил, что он «душой мушкетер», так автор, оставляя вопрос о мастерстве, всем сердцем тянется к вышеназванным четырем. И отталкивается от вышеназванного одного, как тот же д'Артаньян отталкивался от гвардейцев кардинала.
Против течения
Точно в русалочьей нежной руке,
тихо играется в горной реке
рыба, что люди форелью зовут,
есть и такой у нее атрибут:
против течения любо ей плыть,
да еще в нем без движенья застыть.
Ведь чем стремительный водный поток,
тем и обратный сильнее в нем ток —
и, кроме как окунуться в него,
делать не нужно уже ничего,
чтобы, в ручье пребывая родном,
быть одновременно в мире ином.
С возрастом тоже все больше живу
тем я, что, как и форель та, плыву
против течения жизни моей,
ибо мое отношение к ней,
точно к давно разведенной жене,
что остается внутри и вовне.
Мне в незапамятные времена
счастье простое давала она,
столько же, если не больше, и мук
принял из тех же знакомых я рук, —
так что теперь не могу я решить,
что было лучше – с ней жить иль не жить.
Бомж с собакой
Зендлингертор – выхожу из метро:
Старого Города чую нутро.
Прошлое
