бы сидел и трудился всю ночь, пока организм сам бы не выключился, – и, проснувшись за столом, доктор проморгался и продолжил бы работу, карандашом по желтой бумаге…
Когда-то давно Фауст окончил химический институт, хотя никогда не планировал туда поступать – трудная дорога, почти что босиком по колючему шиповнику, с терновым – нет, стальным – венком на голове. Доктор проклинал большую половину предметов и преподавателей и, откровенно, ничего не понимал – в душе горел лишь маленький шарик облегчения, напевающий: «хорошо, что не медицинский». Но это был важный шаг на пути к правильной, к его идеальной жизни, но…
«Но ведь химия, – думал он, – почти то же самое, что алхимия. Значит, я должен… да, так будет лучше для меня».
И теперь, в вихрем налетающей ночи, вычерчивал формулы.
Сегодня доктора трясло. Он пытался взять себя в руки, но не мог, да что там, не мог даже понять, с чего это он так разнервничался: не то от вина, не то от особо мрачного Фролло, то ли день просто не задался – он постоянно читал гороскопы, хоть и не верил им, но это он не верил, а вот Фауст бы точно поверил… поэтому надо было обязательно читать: если верить звездам, точнее, тем, кто за эти звезды получает не менее звездные деньги, ничего хорошего сегодняшний день не нес. Так оно пока и выходило.
На самом деле доктору стало не по себе еще тогда, в прихожей Клуба, когда председатель сделал замечание насчет бороды – конечно, это мелочь, но вдруг все дело в ней? Вдруг из-за этой микроскопической оплошности все накроется медным тазом и ему снова придется нащупывать ту тропку, на которой он – уже не доктор Фауст – будет собой?
Его снова передернуло. Холодный детский ужас, давно уже успокоенный до не столь пугающего состояния, призрачным кораблем всплыл вверх, в открытые воды сознания. Внутри скреблись злые кошки, только вместо когтей у них были арктические льды. Всплывшее ощущение медным шариком ударилось в мозг, нагло ухмыляясь, – и в этот момент предательский взгляд Фауста упал на фотографию в рамке, перевернутую лицом к стенке.
Рука автоматически потянулась следом, но доктор вовремя остановил себя – нет, он бы так не делал. Потому что любовь… погубила доктора, значит, погубит и его.
Фауст молча смотрел на рамку – лишь издевательски тикали настенные часы и посипывал спящий пудель.
Доктор все же развернул фотографию: на ней за запачканным стеклом улыбалась загорелая девушка с волосами цвета утреннего кофе – слишком крепкого, чтобы пить без молока. Когда-то – он так хотел забыть, что сам не помнил, когда именно, – Фауст влюбился не просто по уши, а по самые пятки, так сильно, что внутри все кипело, загоралось, словно кто-то поджег плантации и без того адски острых перцев-халапеньо. С ней он встретился случайно, в магазине, конечно же, книжном – тогда он уже не ходил в библиотеки. Они говорили, казалось, вечность, а потом ту же вечность, но чуть поменьше, пили чай, и мир отливал яростно-фиолетовым, веял сладостным ароматом, как ее духи – апельсин, ваниль и корица. Запах этот казался ему таким родным, таким
