что он сделал после того, как женушка ему наябедничала? Приказал двум своим молодчикам найти меня и убить.
– Прекрати россказни! Тоже мне, мастиф, изнасилованный болонкой!
Чушь собачья
– Знаешь, что мне это напоминает?
– И что же?
– Несколько месяцев назад мы с Джованни, которого вы задумали порешить, отправились, чтобы отпраздновать четырехлетие нашего брака, из Пезаро в Феррару, где как раз в это время была устроена большая ярмарка в честь герцога Эрколе д’Эсте. Приехали – и однажды вечером попали на удивительный спектакль, полный выдумки и сценических находок. Прежде всего, нас удивило то, что актеры говорили не на латыни или каком-нибудь малопонятном диалекте, как это обычно водится, а на разговорном итальянском языке, внятном и изящном. Кроме того, персонажи двигались и вели себя не как люди, а как животные, а именно собаки. Они виляли хвостами (это достигалось с помощью ниточек, которыми незаметно манипулировал сам исполнитель той или другой роли), обнюхивались, тыкались при встрече друг другу под хвост, приветственно рычали, вылизывали шеи и носы; кобели задирали лапу, изображая, что писают. Еще были сцены собачьих свадеб: скулеж, повизгивание, а потом начиналась настоящая случка. Суки прогибались, кобели залезали на них сверху. Действие развивалось прямо на улице, на мостовой. Что ж тут такого? Ведь речь о животных, а они не знают стыда. На каждом из актеров была маска какой-нибудь породы: участие в спектакле принимали мастифы, охотничьи псы, маленькие собачки, а хор состоял из дворняжек. Чтобы подчеркнуть различия, комедианты, изображавшие породистых вожаков стаи, надели ошейники из тонкой кожи, с золотыми пряжками, а всякие шавки довольствовались веревками и ржавыми цепями…
Чезаре перебил ее:
– Какая-то чушь собачья. Прости, зачем ты рассказываешь мне об этом представлении? Или тут скрыта аллегория?
– Дорогой мой, это до ужаса похоже на нас. Но дай досказать. Постановка называлась «Собачий город». Позже я узнала, что пьесу перевели на английский – как и всё, что у нас нынче пишут. Изменили название, внесли еще кое-какие изменения, и труппа устремилась в Лондон. Однако король Генрих VII запретил спектакль и вроде бы отправил всех его участников, включая суфлера, на каторгу.
– Далеко не везде, – кивает брат, – одобряют откровенность наших нравов. Так и норовят видеть в них сплошные непристойности.
– Ах да, я совсем забыла об одной детали, – говорит Лукреция. – В постановке, которую мы видели, кроме взрослых были заняты маленькие дети. В самые смелые моменты им полагалось растягивать широкое полотно, служившее занавесом, слегка прикрывающим сомнительные картины. А потом, словно по волшебству, раздалась музыка, полная чистоты и нежности, и юные лицедеи стали танцевать, невинно обнимая друг друга. И тут я вспомнила нас в детстве, когда мы все жили в одном доме и вместе играли.
– Да! Каждый – свою роль. Отец – то Хуан, то я. Ты, Лукреция, всегда была матерью, а Джоффре – сыном. Как же мы любили друг друга!
– Я,
