удел счастливых. Ничья душа не может не чувствовать своих страданий, а мои муки – твоя печаль, твоя печаль – мои терзания. Я, страдая, могу радоваться твоей жизнью, которая протекает в довольстве и наслаждении в истине. Вот она, жизнь, а её назначение Истина…» Словом, возлюби ближнего, как самого себя.
Почти сразу после устройства в Москве Есенин поспешил оповестить о себе Марию Бальзамову. «Тяжёлая, безнадёжная грусть! Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или – жить, или – не жить? И я в отчаянии ломаю руки, что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь?»
М. Бальзамова
Тяготы бытия станут основной темой в московской корреспонденции поэта. 18 августа об этом же он писал Грише Панфилову, но при этом помянул и о нечто светлом для него – Марии Бальзамовой, девушке, близкой героиням Тургенева «по своей душе и по всем качествам». «Я простился с ней, – писал молодой поэт, – знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти…»
Но в следующем письме, отправленном Грише через неделю, Есенин вдруг заявил о нечто противоположном – о намерении установления контактов с Марией: «Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой. Она очень желает с тобой познакомиться, а при крайней нужде хоть в письмах. Она хочет идти в учительницы с полным сознаньем на пользу забитого и от света гонимого народа».
Действительно, Мария, окончив епархиальное училище, с сентября начала работать в школе села Калитинка Рязанской губернии. Первое время ей было не до любовных изъяснений, и связь с Сергеем она установила только к окончанию учебного года: «Думаешь ли ты опять в Калитинку на зимовку?» – спрашивал её Есенин в одном из своих первых писем.
В нём же он писал о необходимости их встречи, так как их знакомство было мимолётным, они, по существу, не знают друг друга, и он не уверен в прочности её чувства: «Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь, и сама… не прочь – и согласишься. Но я только предполагаю, а ещё хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства, я думал, так ты ко мне относилась из жалости, потому что хорошо поняла меня. И опять, опять: между нами не было даже, – как символа любви, – поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствует больше и сильнее».
Письмо насыщено сетованиями на судьбу и бьёт на жалость, откровенно взывает к ней: «Ох, как тяжело, Маня! Слишком больно!
Я слышал, ты совсем стала выглядеть женщиной, а я пред тобою мальчик. Да и совсем невзрачный».
В
