их, поступавших иначе – не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного».
И. М. Смоктуновский
– Каски снять, котелки – прочь, чтоб не брякали, «сидора» – тоже вон!
Невысокий, но молодцевато подбористый сержант проворно содрал с себя лишнюю амуницию, затем достал из измазанных глиной галифе неожиданно чистый по военному времени носовой платок и, бережно сняв с груди новенькую геройскую звездочку и орден Красной Звезды, завернул награды в тряпицу.
– Ни к чему фрицам знать, что по их души герои идут – больно чести много. А вот гвардейский значок оставим на божий страх, – озорно подмигнул он безусому солдатику, таращившему на бывалого воина восторженные глазищи, опушенные длинными девчоночьими ресницами. – Парень, я не шучу – скидай вещмешок! Что ты там прячешь? Никто твои хохоряшки не тронет. Как говорится, нема дурных сюда соваться. Все «дурные» вон, на «нейтралке» отдыхают. Вечным сном и в ангельских званиях…
Разом посуровевший сержант указал на несколько бугорочков в серых шинелях и замурзанных ватниках, что застыли в разных позах на изрытой воронками равнине. У некоторых даже издали были заметны перекошенные от боли, забитые землёю рты и белели изодранные в страшной агонии нательные рубахи.
Это были красноармейцы 75-й Гвардейской стрелковой дивизии, подкарауленные опытным гитлеровским снайпером в полосе атаки. Немец, которого так и не смогли засечь, откровенно издевался. Стрелял метко и не всегда сразу наповал. Иных бедолаг подло мучил: ранил в живот, в горло, а чаще – в пах. А потом по-садистски наслаждался нечеловеческим криком, от которого у бойцов, особенно из необстрелянного пополнения из Средней Азии, леденела кровь в жилах, и командиры никакими уговорами, руганью и угрозами расстрелом уже не могли поднять их в бой.
Комполка Маковецкий, дрожа от ярости, собрался самолично, как стемнеет, найти и на куски порезать гадину.
– А чего темноты-то ждать? Пока мешкаем, этот изверг еще столько же ухлопает, – с деловитым спокойствием высказался Герой Советского Союза сержант Николай Носков. – Я – охотник, так что эту породу знаю: волчара бешеный, которого даже свои сторонятся. Таких упырей я у себя в Очёре не один десяток перестукал. Им спуску нипочем давать нельзя. Зазеваешься – полстада загрызет. Не ради жрачки даже – из пустого баловства…
– Михалыч, тебя ж еще недавно из кусочков собрали и дышать с трудом заставили! Тут силенки нужны и нехилые, а ты, как мне доложили, и до ветру все еще на карачках ползаешь, – забеспокоился командир. – На тебя и так уже три похоронки отправляли – не пущу…
– Я скрадом, товарищ подполковник, по ложбинкам да пригоркам. А ночь не нам, а ему в преимущество – ищи-свищи его впотьмах… И сил моих не считай, до Берлина их хватит!
– А вдруг он там не один?
– Этот-то? Этот оди-ин – никто к такой мрази в напарники не пойдет. А не веришь мне, дай пару бойцов. Халила и, – Носков огляделся. – Хотя бы вон того приблудного солдатика. Эй, как тебя там – Кешка?
Кешку послали с донесением в 231-й стрелковый полк, и он тут так и остался, потому что вернуться обратно у него не было никакой возможности даже ночью. Немец остервенело бил по плацдарму, простреливая каждый клочок земли, бросался в яростные контратаки.
– Не боись – дезертиром не сочтут! Сам видишь, некуда отсюда дезертировать – только в «могилевскую губернию»… Оставайся с нами, сынок, – по-отечески успокаивал солдатика Носков. – На-ка вот, поклюй немного и покемарь, пока немец разрешает. – Пододвинул он котелок с аппетитно дымящимся кондёром из пшенного концентрата с кониной. – Смелее тычь – силёнки нам еще потребуются…
С этого момента Кешка уже ни на шаг не отходил от заботливого сержанта, который умудрялся даже в самом пекле блюсти своих бойцов в сытости, «наркомовской пьяности», в тепле и на полном табачном довольствии.
Кешке шел уже девятнадцатый. Дома в Красноярске он крутил кино в солдатских госпиталях и пробовал играть в местном драмтеатре. Впервые увидев спектакль, Кешка навсегда потерял сон и постоянно надоедал худруку просьбами дать хоть какую-нибудь малюсенькую ролюшечку. Но на сцену его пускали редко. И не потому, что Кешка был бездарным лицедеем, а наоборот: его актёрский талант уже тогда озадачивал, ломал каноны, и режиссеры проявляли вполне логичное по тем временам благоразумие, «зарубая» парню даже пустяшные выходы с «Кушать подано!» – как бы тот не отскоморошил чего-нибудь «лет на десять без права переписки»…
И еще Кешка в нетерпении ждал, когда наступит призывной возраст. Но когда в Сальских степях пропал без вести его отец, Кешка, не сказав домашним, пошагал в военкомат. Смышлёного сибирячка определили на учебу в Киевское пехотное училище, еще в начале войны эвакуированное в Ачинск. Но лейтенантские погоны примерить Кешке так и не удалось. За драки, актерские чудачества и «длинный язык» из училища его турнули и от греха подальше
