течение которых я управляла всем домом за свой счёт, со мной обращаются как с последней воровкой, как с сумасшедшей, знающей, что у неё нет ни гроша за душой. Почему Папа не присылает мне мои деньги? Думает ли он, что я сразу убегу отсюда? Можете быть совершенно уверены: если вы будете действовать со мной честно, и ты сдержишь обещание прислать ко мне детей, то я не уйду из санатория. Я буду спокойно ждать и терпеть это адское существование, только бы получить твоё прощение и вновь увидеть наших малышей!"
В надежде на скорое свидание с мужем и детьми Мэри предаётся мечтаниям о том, как и где это может произойти: "Ты обещал мне прислать их через три месяца, и вот прошло уже два. Погода превосходная, похоже, в мае будет очень солнечно, давайте будем загорать. Рейн такой красивый, я вижу его из своих окон … Можем остаться здесь или отправиться с малышами в Шварцвальд. Говорят, там очень хорошо жить, и воздух такой приятный. В Хёксте ужасно – вокруг фабрики, и воздух такой тяжёлый, такой нездоровый". Однако время бежит, и надежда тает. Поэтому в середине апреля тон её послания уже становится похож на крик отчаяния: "Дорогой мой милый Ника, вчера была здесь M-elle Schell, и меня как громом поразило известие о продаже Терпилиц. Ты, может быть, не поверишь, но это известие так меня опечалило, что я хожу, как во сне, плачу всё время, и так мне тяжело, что и сказать не могу! Ника, подумай о детях, не продавай нашего милого, старого гнезда, где мы оба провели столько счастливых часов, где родились наши дети, где каждый уголок так мил! Вспомни всю нашу жизнь, Ника дорогой, не продавай Терпилиц, я умоляю тебя! Я знаю и помню, как ты всегда говорил, что ты так любишь это имение, почти так же, как меня и детей, и что тебя убьёт этот удар, если придётся из имения выезжать навсегда! Так и меня теперь эта мысль так гнетёт, так мне тяжело, что без горьких слёз я не могу думать об этом! Я думаю о тебе день и ночь, люблю тебя и скучаю по тебе. Ника мой, скоро наступит праздник Святой Пасхи, все его проводят счастливо, в семейном кругу! Только мы с тобой в тяжёлой разлуке! Вспомни обо мне в эту Великую ночь, когда Христос воскрес из мёртвых, вспомни, что я одна здесь мучаюсь и раскаиваюсь; согрешила я перед тобой, мой дорогой, но я скорблю и сожалею о своём поступке и умоляю тебя, со слезами, ради детей, прости меня! Прости меня, отдай мне детей и не бросай меня, Ника дорогой мой (и Врангель снова подчёркивает красным карандашом отрывки последних двух предложений – А.Б.-С.)". Есть и другое её послание, прямо перед самым разрывом: "И всё-таки на душе такая тоска по родине, по детям, ничего не мило! Неужели мне ещё долго надо здесь томиться? Ника, прости меня, прости меня, ради детей, ради тех 12 лет, что я прожила с тобой! Я всё надеюсь, что увижу тебя, что ты сам привезёшь ко мне наших детей. Я не могу больше жить здесь одна, без семьи, оставленная всеми! Какая бы я ни была, но ты не можешь никогда мне бросить этот камень, что я была плохой матерью".
Однако, несмотря на многочисленные раздумья, подтверждаемые карандашными подчёркиваниями, Врангель остаётся непреклонным
