Встал сегодня в 7 часов (т. е. спал больше 10)…
…сегодня занялся Фаустом и смакую каждую строчку. Кажется, «Фауста», как Пушкина, мне хватит на всю жизнь.
‹…› О, с каким бы наслаждением покинул бы я эту полную жизнь, куда воля рока кинула и завертела, ведь это же моя теперешняя мечта и рай:
Verfluchtes dumpfes Mauerloch
Wo selbst das liebe Himmelslicht
Trüb’ durch gemahlte Scheiben bricht.
Beschränkt mit diesem Bücherhauf,
Den Würme nagen, Staub bedeckt,
Den, bis an’s hohe Gewölb’ hinauf,
Ein angeraucht Papier umsteckt;
Mit Gläsern, Büchsen rings umstellt,
Mit Instrumenten vollgepfropft,
Urväter Hausrath drein gestopft –
Das ist deine Welt! das heißt eine Welt![100]
Книги, инструменты, конечно – мир. Flich! Auf! Hinaus![101] Только наоборот ins Dumpfe Mauerloch[102]. Не знаю, может быть, вообще говоря, жить – познавать. Но хочу и верю, что «в знаньи жизни нет», но что Mauerloch с книгами и лабораторией лучше всякого мира.
Из перевязочного пункта переселились в помещение бывшей почты, спал в какой-то не то колыбели, не то качалке. ‹…› …в позу Ленского не становлюсь.
Паду ли я стрелой пронзенный
Иль мимо пролетит она
Все благо, бдения и сна
Приходит час определенный
Неужели завтра или сегодня определен мне этот час, не дай Боже!
…зашел на почту 14-го корпуса. Боже, как забилось сердце, она помещается в физическом институте[103]. ‹…› …глядя на институт, на кирпичную физическую лабораторию – хотелось плакать. Скорее бы конец и опять за работу. В сравнении с физикой – все чепуха ‹…›
Посидеть бы тут, да помечтать…
Чудные минуты провел я сегодня в этом парке, подобное было, как помню, в прошлом году в флорентинском giardino [di] Boboli[104]. Там чаровала тишина полноты. Лавры, кипарисы, Аполлоны, Адонисы, плеск фонтанов и флорентинское солнце, в восторге почти целовал землю. То и другое – нирвана, Элизиум, но Элизиум лета и осени. Оба момента прекрасны и обоим хочется крикнуть «Verweile doch, du bist so schön»[105]. В этом желтом парке с храмами, со <нрзб> далекой Вислой с грохотом артиллерии вдали – поэзия смерти и кладбища. Хорошо умирать там, в классическом саду среди бессмертных лавров и кипарисов, бессменной глубокой синевы неба и снежной белизны «героев и богов» – было бессмертие – Элизиум. Роскошь и классицизм Италии и тонкая печаль и тление Польши, но тут и там дрожит одна струна покоя, мира и почти счастья.
На минуту удалиться в этот элегический Элизиум, и становится почти хорошо…
Ночи ужасные, длятся более полсуток – свечей мало. Спасенья нет, нужно ложиться на грязную солому, покрытую грязной палаткой, закрываться грязной шинелью, чесаться, вертеться и ждать блаженной минуты – когда заснешь.
Сейчас наелись и напились и минут через 15 пора спать. Ночь чудесная, «прозрачно небо, звезды блещут,
«Здесь солнца луч в цветном окне / Едва-едва заметен мне; / На полках книги по стенам / До сводов комнаты моей – / Они лежат и здесь и там, / Добыча пыли и червей; / И полок ряд, убог и сир, / Хранит реторт и банок хлам / И инструменты по стенам. / Таков твой мир! И это мир!» (
«О, прочь! Беги, беги скорей / Туда, на волю!» – продолжение цитирования той же сцены из «Фауста».
«В дыру проклятую мою» (описание лаборатории Фауста несколькими строками раньше – «Verfluchtes, dumpfes Mauerloch!»).
Вероятно, физическая лаборатория Института сельского хозяйства и лесоводства в г. Новой Александрии, ныне г. Пулавы, Польша.
Сады Боболи (
«Остановись, [мгновенье,] ты прекрасно!» (
