окурок, он прошелся вдоль стены, на которой висели семейные фотографии. Возле портрета красивой женщины, отдаленно напоминающей Тамару, он задержался.
За этим занятием его застала хозяйка квартиры. Она уже оделась в легкое платье – с юбкой-клеш и короткими рукавами, причесалась, слегка припудрилась.
– Вы что будете – яичницу или просто чай с бутербродами?
– И то, и другое, – не отрываясь от фотографий, отозвался Мещерский. – У меня по утрам зверский аппетит в отличие от многих. А это твои родители?
– Да.
– Не расскажешь о них?
– Это отец, – подходя к стене и показывая на портрет мужчины в военной форме, сдержанно произнесла Тамара. – Его арестовали в тридцать седьмом. Я редко видела его дома. Он все время был то в командировках, то на службе. Приходил поздно вечером. А это мать. Она умерла в прошлом году.
– Извини за нескромный вопрос, но как вам удалось сохранить прописку в этой квартире?
– Наш управдом постарался. Сделали ответственным квартиросъемщиком мамину сестру – ее специально выписали из Курской области.
– Значит, и среди управдомов бывают люди?
– Он редкая сволочь.
– Как же так…
– Пойдемте на кухню!
Мещерский пристально посмотрел на непроницаемое лицо Важениной, затем шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул.
– Тамара! В чем дело? Ведь мы вроде не чужие теперь? Почему ты такая замороженная? Я чем-то обидел тебя? Скажи! Терпеть не могу недомолвок между любовниками…
– А мы уже любовники?
– Разве нет?
– Пойдемте на кухню.
Она резко повернулась и пошла, оставив Мещерского с выражением недоумения и легкой досады на лице.
* * *
На сковороде весело скворчала яичница, а из закипающего чайника вырывалась струя пара. Песнями из «Кубанских казаков» приглушенно звучал старенький репродуктор, висящий на стене. Тамара с природной грацией – легко и плавно – двигалась по кухне, накрывая стол, и Мещерский невольно любовался ею: тонкой и гибкой фигурой, блестящими волнистыми волосами, необычным разрезом больших глаз, обрамленных длинными ресницами. Она по-прежнему молчала, и это молчание становилось ему в тягость.
– Знаешь, – не выдержал он, – я не выношу двух вещей по утрам: завтракать в одиночестве и когда женщина в сердцах стучит посудой.
– Стучать посудой мне не положено по рангу. Я не жена, – неожиданно улыбнулась она по-детски открытой улыбкой. – А одиночество, судя по всему, вам не грозит.
– Если ты бросишь меня, я буду очень одинок, – серьезно сказал он.
После паузы, во время которой они смотрели друг другу в глаза, Тамара произнесла сухим тоном:
– Иван Гаврилович! Вы представляете, что начнется в театре, когда все узнают о наших
