откинул, а по толпе полоснул слева направо и обратно. Подбежал, своих перепуганных увидел:
– Вы бы, ребята, бежали вперед, там сейчас медали будут раздавать.
И тут же тремя выстрелами добил раненых фашистов. Бросил автомат, сел на снег и заплакал:
– По тебе, сладкая моя татарочка, устроил я поминки. И дальше буду бить гадов, где только увижу.
Подбежал лейтенант Есмуканов:
– Акимушкин, я тебе велел в землянке сидеть!
– Все, командир, отсидел в землянке и по проводам, как кобель на цепи, больше бегать не буду. В штурмовую роту пойду, давить буду их, как клопов. Спасибо тебе, Есмуканов, но больше ты мне не командир.
Ты не знал, только много позже рассказали тебе, чего стоило Есмуканову отбить тебя от особистов. Все-таки кто-то стуканул, что ты расстрелял пленных, а статья есть статья, тем более, если есть желание.
Когда все улеглось, решило командование тебя прославить. В роту приехал на «виллисе» корреспондент дивизионной газеты, расспрашивал, как ты связистку Тайшенову нашел, как нёс ее к своим, а ты не мог говорить. Только сегодня утром, выйдя из землянки, посмотрел ты на чужое, хоть и советское небо – не такие тут звезды, не их вы видели с Ляйсан. Знал уже, что сегодня сорок дней прошло после смерти, не знал только, есть ли у татар сороковины. Вспомнил молитву «Отче наш», проговорил её тихому небу, попрощался с душой Ляйсан, которая сегодня обретёт отведённое ей место в раю. Это должно быть почётное место, чиста душой, и телом, и помыслами пришла к Богу эта девушка. Бог видит ее изорванные осколками живот и груди, которые кроме тебя не ласкал никто, а потом велит ангелам исцелить её и провести в самые лучшие места, чтоб похожи были на её родные. И кусочек тайги с кедровыми орехами, и молодой березняк, и низкая луговина трав для вольных коней, которые сами будут подходить к ней и падать на колени, чтобы она села и проехала хоть чуть-чуть.
– Э, товарищ Акимушкин, очнитесь. Расскажите, где вы родились, как работали в колхозе. Эту газету мы направим к вам на родину.
Ты мог бы рассказать ему, что колхоз назывался «Красная поляна», недалеко от Акимушкиных избушек срубили крестовой бригадный дом, там и жили всю посевную и уборочную. Почти как в старые годы. И уже перед войной поставили тебя прицепщиком на плуг к Тольке Брезгину и направили на ваши родовые наделы, пахать. Остановился Толька на обочине, велел заглубить плуг на сколько-то сантиметров, помочился на грязную гусеницу и дал газ. В конце гона ты дернул проволоку, это сигнал, Толька остановился. Ты прошел вдоль борозды, вспомнил слова деда Максима:
– Это твоя борозда на твоей земле. А если на чужого дядю робить, то никакой радости, одна усталость.
– Натолей, вот мы первую борозду проложили, в радость это тебе?
Брезгин затоптал окурок и сплюнул:
– Ты меня за этим остановил? Какая радость, дурак, если нам к утру надо десять гектаров сдать?
– Обожди, я добегу до колодца, водицы зачерпну.
– Нету колодца, мы
