вынул изо рта трубку:
– Лицом видел, чай пил, а кто – не помню.
– Лаврик я, до войны приезжали с братом Филькой за шишкой к вам, тогда все познакомились.
– Вот теперь всё на местах. Воевал?
– Воевал. Ранило и комиссовали.
– У меня тоже всех комиссовали, дали бумажки. Я им сынов и дочерей, а мне коробочки с железками. Несправедливо! Но была война, сынок, каждый человек должен встать между войной и родиной, только так спасёмся. Я плачу о детях и горжусь.
– Дядя Естай, мне сказали, что тебя отправили в хороший дом. Ты живёшь там?
– Ушёл. Чужой человек в доме, не гость, не хозяин. Сказал спасибо и ушёл.
– А куда ушёл-то?
– Домой собрался. Ты видел мой дом, там такое богатство, там могила жены, там дети мои ножками пошли по земле. Не могу оставить, вернусь.
– Да как же один-то?
– А ты? Я вижу, что глаза твои горят, как горели они в тот вечер, когда ты с Ляйсан в лес ушёл. Разве не хочешь ты пойти жить со мной и работать там, где она родилась и целовала тебя? Не красней, она сама призналась, просила Аллаха, чтобы благословил ее любовь к православному.
Тебя колотила крупная дрожь, ты взмок, сбросил шапку.
– Да я ползком поползу к тому месту, где видел Ляйсан, только возьми. У меня жена есть, к ней съездим, согласится – возьмем, а нет – её воля.
Подъехал татарин в хорошей кошевке, снял тулуп, обнял старика, пожал твою руку:
– Дорогой Естай, решение твое для меня закон, говорю по-русски, чтобы товарищ слышал. Весь твой скот, кони, упряжь – все прибрано и сохранено, как только обживешь дом, все пригоним, сена привезем, овса.
– Бейбул, этот парень наш, мне родной, жених был Ляйсан, захотел ко мне жить.
– Как решишь, дорогой. Поехали!
Знакомой дорогой ехали в тайгу, вот тут поворот, тут спуск к реке. Всё как тогда, только девчонки уже не встретят озорным смехом. Лес начал темнеть, первый признак весны. Ты опять увидел тот казан над костром, в котором девчонки готовили мясо, увидел туесок кумыса, поднятый из колодца, увидел губы девчонок в белых каемочках кумыса – резкого, холодного, хмельного. Почему-то Ляйсан повела тебя к табунку молодняка, жеребята играли, бодая друг друга, терлись шеями, обнюхивались. Подожди, такого же не было, не ходили вы к молодняку! А потом одумался: не надо противиться, Ляйсан знает, что надо показать будущему хозяину. И пошел вслед за ней, только видел, что трава под ее босыми ножками не трепещет, не клонится, не мнется, а радуется, колышется во след, и цветки лесные, скромные, густыми горстями разросшиеся на некошеных палестинах, которые она обошла и не коснулась даже, нежно склоняли перед ней свои головки. Тебе страшновато стало одно время, уж больно похоже на жизнь, ведь хаживал он с Ляйсан, и травы мяли, и цветы видели, но только это не жизнь, это сказка. Знаешь, что нет Ляйсан среди живых, а видишь, любуешься ею, и она радостная, так и плывет над землей. Не скоро ты сообразил,
