шёпотом, оттого казались слова Венеры, зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала, людьми стали. Бед бы не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, али нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая 42–го баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я–то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук старых и детских лодку на дно тащат. И этот вой. Паводок был, не сравнится с тем, что в 30е то был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть.
– Я курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.
– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.
Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.
– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.
– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?
– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике Свинарника.
– В нашем доме жили три семьи. Старуху, мы тогда прозвали её процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу–то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, Егорка и Лариса и их матери.
– Как? Наш Егор? И Лариска, наша Ларка? Ларка ж копия ты, мать, – прервала София. – Вот небылицы – то. И зачем Мам тебе это все надо выдумывать?
– София помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную, теперь сидишь, умничаешь.
– Дети, я так устала… – голос матери дрожал.
– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.
– Я Егору-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как–то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши –то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка.
