шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слезы. «Надо в дом идти». Лариса обняла свое сухопарое тело руками. «И обнять то некому».
За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишневых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что та жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лара хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. Начеку. Братья и сестры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку.
Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:
– Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.
– Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, – Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. – Не слышу?
– Да, мам.
– Иди, иди спать.
– Спокойной ночи.
⠀ Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой тюлевой.
⠀ – Мать совсем сдала, – с сочувствием в голосе, на удивление остальных, поделилась Софа.
– Нет, отец, ты все же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька бедолага молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес и жизнь, пропоица, у Толи – медицина одна была вместо жизни, с тем все ясно, так на работе и помер. У Тёмки – домина, куда все мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.
– А тебя никто и не думал обманывать, все там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты нарву.
– Нарвала я, Папочка, нате, идите спать, – Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.
– Эх, даже не верится, что отец на голову выше был. Но даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Виктор почесал лысину, поскреб отросшую щетину на бороде.
– А правда, Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати–поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.
– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.
– Жид порхатый, – загремел Егор.
– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.
– Вот,
