товарищ командующий. И не у бабки, а у самого отца Василия в Лобне. Полагаю, оно надежнее.
– Так чей же престол? – спросил генерал нетерпеливо.
– Мученика Андрея Стратилата.
– И с ним?
Делегат связи смотрел отупело и медленно багровел.
– Одного Стратилата он тебе назвал? А сколько же было вместе с ним убиенных?
– Виноват, вот число запамятовал.
– Две тысячи пятьсот девяносто три?
– Точно!
Все посмотрели на окаменевшее лицо генерала, непроницаемо поблескивавшее очками.
– Это имеет какое-нибудь значение? – спросил, улыбаясь, начальник артиллерии, низкорослый и толстенький, но ужасно воинственный в своих скрипучих ремнях, с парабеллумом, оттягивающим пояс, и с биноклем на груди. Фамилия у него была – Герман. Многие начальники артиллерии любят носить фамилию Герман.
– Значения никакого, – ответил генерал. – Кроме того, что это мой святой. И моего отца тоже.
– А Стратилат – это что значит? – спросил начарт. – Фамилия?
– Ты, конечно, безбожие исповедуешь? – Генерал на него покосился насмешливо-добродушно. – Ну а я, грешным делом, немножко верую. Теперь же это не возбраняется? – и, широко, даже несколько театрально, себя перекрестив замерзшей огромной кистью, сложенной в троеперстие, ответил на вопрос начарта: – Стратилат значит полководец, стратег.
– О, тогда это имеет значение. И очень большое. Разрешите поздравить?
– С чем же? Ведь мученик.
– Э! – сказал начарт. – А мы не мученики?
Начарт не знал, но генерал знал страшную историю Андрея Стратилата, преданного и убитого, со своим отрядом, теми, для кого он добывал свои победы. Предзнаменование было скорее ужасное по смыслу. «Значит, буду ранен», – решил генерал, но, не слишком устрашась будущей боли, понял, что этим лишь хотел бы отодвинуть худшее. Но ведь прежде, подумал он, Стратилат одерживал победы, а уж потом был предан и убит. В конце концов, может быть, это и справедливо, за чудеса приходится платить. Он спрашивал себя, готов ли он принести эту плату, но широкие его губы, деревенеющие от мороза, произнесли другое:
– Хотелось бы мне знать, что сейчас делается в башке у этого Рейнгардта!
Делегат связи, точно вопрос относился к нему, виновато развел руками. Начарт поднял глаза к небу.
3
А быть может, в эту минуту мрачный Рейнгардт, одетый в русскую безрукавку, горбился перед низким окошком избы, складывая и перемножая тридцать пять градусов мороза с тридцатью пятью километрами, оставшимися ему до Московского Кремля. Он не потому не двинул свои танки, что потеря Белого Раста ничего для него не значила – так не бывает, когда уже в бинокль видишь само окончание войны! – а потому, что был связан с южной клешнею планом одновременного охвата Москвы. Оси наступлений пересекались на Садовом ее кольце: где-нибудь на Таганке, или на Самотеке, или на бывшей Триумфальной, теперь – Маяковского, танкисты
